Душой так обнял книгу, что захлебнулся ею, как волжской волной

С Еленой Крюковой беседовала Ольга Таир
18 июня 2011 года

"Наша встреча была абсолютным чудом — в Москве, Володя прилетел в Москву к другу, в Дом художника в Химках, по пути на выставку в Париж, а я тогда вообще в Москве жила. Мы впервые встретились на выставке в Дворянском собрании; и это он меня первым увидел. Ну дальше история любви... слава Богу, не трагическая, как у Серафима! А счастливая!Мы — каждый — с любовью делаем свое дело".


Елена Крюкова − талантливый прозаик и поэтесса из Нижнего Новгорода. В 2010 году Елена получила престижную премию Марины Цветаевой за сборник поэтических фресок «Зимний Собор». В 2011 году её роман «Серафим» о русском священнике вошел в лонг-лист премии "Ясная Поляна". Первый вопрос интервью именно об этом нашумевшем романе писательницы.

Ольга Таир. Лена, к тебе начали приходить отзывы на роман "Серафим" от читателей. Что в этих отзывах тебя больше всего взволновало и заставило задуматься?

Елена Крюкова.Человек — существо беспокойное. Он волнуется по поводу и без повода.
Читая отзывы, я не волновалась, скорее интересовалась. И это не было любопытством, просто — живым интересом. «Сколько голов, столько умов». Я бы перефразировала: «...столько сердец». Воспринимаешь искусство умом, но более сердцем. Есть так называемая интеллектуальная проза. Есть постмодерн. Это искусство для ума. Это значит — не для меня.
Там, где сердца нет, нет полноты и восприятия, и любви.
Без сердца ты не отличишь отраву от драгоценного вина.
Именно оно — сердце — лакмус для искусства любого вида и языка.

Поэтому я так заинтересованно искала в отзывах то, что ясно сказало бы мне: этот человек понял и принял тебя не потому, что он умный, а потому, что — любящий.

Задуматься заставили иные реплики. Многие поняли эту историю, этот роман как историю жизни простых сельчан и историю несчастной любви сельского священника. Кто-то пошел глубже, дальше — осознавая сочетание в этом тексте «Эмпиреи и Эмпирии», небесных высот (чистой поэзии) и жизненных, житейских долин-низин (чистой прозы).
И ни автор, ни читатели на самом деле не знают и не понимают дальнейшего пути, дальнейшей жизни книги.
Так я про реплики. Кто-то отвернулся от «Серафима», поняв так: если книжка про священника, значит, это тягомотная православная байда, читать не буду: «Околорелигиозная конъюнктура!».

Кто-то так душой обнял книгу, что захлебнулся ею, как волжской волной: ««Серафим» – потрясающая очищающая, любящая, катарсичная, нежнейшая и трагичная книга, и тема, которая в ней раскрыта – является ли любовь грехом. Тема настолько бездонная, насколько бескраен человеческий механизм».
Вот между этими полюсами реплик лежит читательское восприятие романа. Как же я могу на это повлиять? Да никак.

На самом деле отзывы важны все. Все-все. Я воспринимаю их... спокойно. Спокойно и с огромным интересом. С радостью. И позитивные, и негативные. Ведь это пишут живые люди. И я — через их речь — вижу, слышу этих людей.
Вижу их характеры. Жесты. Страдание даже вижу и слышу (особенно в отзывах нелестных).
Сладких, сусальных, сиропных отзывов еще никто не писал. Человечные, нежные, любовные — да.
Для писателя тут бесценно не содержание отзывов (оно может быть разным, как разнообразны сами люди!) — а вот эта живая, непосредственная речь. Высказывание.
Если книга зацепила — высказывание есть.
Не зацепила — есть молчание. Иногда гробовое.
Но все мы живем в мире живых. И мы не можем молчать, если есть что сказать.

Ольга Таир.Иногда читатели и критики книги улавливают главный замысел писателя сразу, иногда − спустя какое-то время. Давай представим гипотетическую ситуацию, что ты − только читатель романа «Серафим». Что оказалась бы главным для читателя Елены Крюковой в этом романе?

Елена Крюкова.Любовь и только любовь. Плотское и горнее сочетаются в человеке равно. Я, читатель, пыталась бы соотнести любовь, разлитую повсюду в «Серафиме», с живым сердцем — со своим сердцем. А не с правилами Церкви, не с каноном, не с запретом, не с табу. Любовь, если она истинна, - сама табу для любой грязи и пошлости. Любящий совершенен в любви, как и было сказано, а боящийся — несовершенен.
Потом, после очень напряженного, хоть и эпически, ярко-фресково прописанного повествования я бы сильно отдохнула, и повеселилась и погрустила, на «Святой книге Серафима». Эта вставка вроде с виду лишняя. Она и забавная, и очень такое русское бумагомарание деревенского священника в ночи. Но я, читатель, погружусь в нее просто с интересом и даже с любопытством: как же этот грешный-безумный Серафим мыслил, как он думал, как он задавал себе вопросы — и не находил на них ответа...
И удивлялась бы: вот здорово, автор — женщина, а поди ж ты, от лица мужчины пишет... значит, психологию мужскую знает!..
Ремарка от автора: дело не в верной и неверной психологии. Истина, правда, жизнь лежат вне всех на свете психологий. Истина так же жива и непредсказуема, как сама жизнь! Как сам Бог.
А мы пытаемся загнать ее в прокрустово ложе указов, правил, канонов...
Но! Если б не было канонов — как бы тогда определили, почувствовали свободу?
В мире все связано крепчайшими нитями.

Ольга Таир.Как ты всматривалась в реале в психологию русского священника?
Или «Серафим» − исключительно плод писательского воображения?

Елена Крюкова.История жизни - история души. Да, у меня есть знакомые священники. Но я не лепила слепок, не рисовала портрет. Рождение образа — большая загадка. Я не могу ее достоверно объяснить. Почему так? Именно так, а не иначе? В «Серафиме» нет «документальщины» или прямого, грубого использования реалий, былого, невыдуманного; в то же самое время все эти истории, и Серафимова в том числе, - подлинные. Эта подлинность рождена мной одной. Вот такой парадокс.

Знать священника и знать о священнике — еще не значит его убедительно написать. Серафим пришел в Церковь случайно, почти чудом. И так же резко, волей ужасного случая, оборвалась нить, сшивающая его жизнь с жизнью Церкви. Раскручивая клубок жизни Серафима, я обнаруживала (с удивлением!), что я пишу в нем одном сразу двух людей: слабого и сильного. Слабого, это значит: гнется, сомневается, мятется, рвется... и сильного — творца, художника, любовника, помощника слабым.

Слабый — не может бросить Церковь и село, схватить любимую Настю в охапку — и увезти ее подальше от этого места, и соединиться с ней, и жить с ней, и рожать с ней детей, и сделать ее счастливой. Женой.
Сильный — расписывает любимый храм иконами и фресками, носит воду деревенским одиноким старухам, берет немого детдомовца Никиту в сыновья.
Как уживаются в нем два этих разных человека?
А вот уживаются же.
Видя священника в храме и на исповеди, не подозреваешь, какой он дома. И в домах, в семьях священников я бывала; и у нас с мужем есть священники-друзья... но не из этой материи, не из этих наблюдений родился мой Серафим.
Скорее я ВИДЕЛА его перед собой — именно такого, какой он есть в книге.
И захотела написать именно его.
В «предсвященнической», мирской истории Серафима, когда он был Борей Полянским, просвечивает история жизни одного моего близкого и большого друга. Это прекрасный художник. Когда он читал роман — он себя узнал. Но это не значит, что он смотрел на страницу, как в зеркало. Выдумки ровно столько, сколько и правды. Правда — лишь первотолчок. Остальное рождается само и ведет тебя за собой, куда хочет.

Боря Полянский, наверное, не должен был идти в Церковь. Он просто СБЕЖАЛ в Церковь — от злого и несчастного мира, отнявшего у него маленькую дочку, отобравшего вечно пьяную жену... И думал: о, храм, как красиво, как благостно, какое чудо! И я буду внутри этого чуда жить!
Храм оказался не Райским садом. А простым и тяжелым трудом.
Труд священника — большой и постоянный труд. Как, впрочем, любой труд на свете.

Меня спрашивают: почему вы написали в романе службы двунадесятых праздников? Ну, во-первых, не службы, а фрагменты из служб. Во-вторых, мне хотелось показать службу глазами священника — изнутри.

А вся штука в том, что я в этих сценах не службу показывала, не ее ход, пенье, обряды. Я показывала ДУШУ отца Серафима, для которого каждая служба была разговором с умершей дочерью; разговором с Богом; разговором с миром, что стоял за его спиной в виде сельских старушек, девчонок на клиросе, мужиков-рыбаков, заглянувших в церковь стыдливо и робко... Эта книга — о душе. Это фреска и песня.
А не только безобразная сельская драма, когда Серафим выбивает в дикой драке единственный глаз бывшему хахалю Насти, одноглазому Пашке Охлопкову.
Но ведь кто-то и увидит одну эту сумасшедшую любовь и эту чудовищную драку. И поймет так: эх, плохой какой батюшка, грешник насквозь...

Слабый — не может бросить Церковь и село, схватить любимую Настю в охапку — и увезти ее подальше от этого места, и соединиться с ней, и жить с ней, и рожать с ней детей, и сделать ее счастливой. Женой.
Сильный — расписывает любимый храм иконами и фресками, носит воду деревенским одиноким старухам, берет немого детдомовца Никиту в сыновья.
Как уживаются в нем два этих разных человека?
А вот уживаются же.
Видя священника в храме и на исповеди, не подозреваешь, какой он дома. И в домах, в семьях священников я бывала; и у нас с мужем есть священники-друзья... но не из этой материи, не из этих наблюдений родился мой Серафим.
Скорее я ВИДЕЛА его перед собой — именно такого, какой он есть в книге.
И захотела написать именно его.
В «предсвященнической», мирской истории Серафима, когда он был Борей Полянским, просвечивает история жизни одного моего близкого и большого друга. Это прекрасный художник. Когда он читал роман — он себя узнал. Но это не значит, что он смотрел на страницу, как в зеркало. Выдумки ровно столько, сколько и правды. Правда — лишь первотолчок. Остальное рождается само и ведет тебя за собой, куда хочет.

Боря Полянский, наверное, не должен был идти в Церковь. Он просто СБЕЖАЛ в Церковь — от злого и несчастного мира, отнявшего у него маленькую дочку, отобравшего вечно пьяную жену... И думал: о, храм, как красиво, как благостно, какое чудо! И я буду внутри этого чуда жить!
Храм оказался не Райским садом. А простым и тяжелым трудом.
Труд священника — большой и постоянный труд. Как, впрочем, любой труд на свете.

Меня спрашивают: почему вы написали в романе службы двунадесятых праздников? Ну, во-первых, не службы, а фрагменты из служб. Во-вторых, мне хотелось показать службу глазами священника — изнутри.

А вся штука в том, что я в этих сценах не службу показывала, не ее ход, пенье, обряды. Я показывала ДУШУ отца Серафима, для которого каждая служба была разговором с умершей дочерью; разговором с Богом; разговором с миром, что стоял за его спиной в виде сельских старушек, девчонок на клиросе, мужиков-рыбаков, заглянувших в церковь стыдливо и робко... Эта книга — о душе. Это фреска и песня.
А не только безобразная сельская драма, когда Серафим выбивает в дикой драке единственный глаз бывшему хахалю Насти, одноглазому Пашке Охлопкову.
Но ведь кто-то и увидит одну эту сумасшедшую любовь и эту чудовищную драку. И поймет так: эх, плохой какой батюшка, грешник насквозь...

Ольга Таир.Твой муж Владимир Фуфачев − художник. Чего в вашей жизни больше − изобразительного или литературного? Как ваша жизнь устроена, как ты общаешься с детьми?

Елена Крюкова.Мы оба художники... и это превосходно. Для нас. Именно для нас. Я знаю семьи, где супруги-художники страшно ревнуют к успехам друг друга... грызутся, как пауки в банке... Нам это не грозит и не грозило никогда! Наша встреча была абсолютным чудом — в Москве, Володя прилетел в Москву к другу, в Дом художника в Химках, по пути на выставку в Париж, а я тогда вообще в Москве жила. Мы впервые встретились на выставке в Дворянском собрании; и это он меня первым увидел. Ну дальше история любви... слава Богу, не трагическая, как у Серафима! А счастливая!
Мы — каждый — с любовью делаем свое дело. Как это у Блока: «Что ж, пора приниматься за дело, за старинное дело свое...» Я счастлива Володиной живописью и его учениками, он — моими книгами. И мы счастливы друг другом. Счастливая семья — это редкость, я это знаю! Такая счастливая, как у нас. За все долгие годы, пока мы вместе, я не могу упрекнуть Володю ни в чем... Он помогает мне; он гораздо лучше меня иной раз чувствует, куда я иду в искусстве — и надо ли вообще туда идти...
Но не запрещает мне. Не удерживает... Считает: я сама должна наломать дров, прежде чем понять и выбрать верный путь.
Как устроена жизнь? Да очень просто. Встаем и работаем... с утра до ночи...
Ну, при этом на женщину, то есть на меня, ложатся всякие домашние заботы, это понятно. Я не умею готовить разносолы, но у нас всегда вкусные обеды, и на них часто приходят друзья-художники — Володя любит друзей, а я, как истинный Лев, люблю гостей и праздники! Сыновей у нас двое — Николай и Осип. Коля сейчас в Америке, в докторантуре Обернского университета, и мы вечерами болтаем по скайпу. Через два года защита, и он — доктор физических наук, и, конечно, меня на защиту зовет. А Ося заделался писателем! Осип Бес, роман «Стекло», вещь уже нашумевшая в определенных молодежных кругах... Отец был страшно против псевдонима «Бес». Я же не противилась: это право автора. Пушкин вон тоже рисовал все время бесенка на полях рукописей... Мы не ортодоксы. Если парню суждено будет прийти к вере — он придет к ней. Рано или поздно.
Вот соображаю, что же мы любим больше всего... Даже не знаю...
Какой-то дико банальный ответ: я — писать книги, Володя — писать картины...
Нет, если серьезно, я обожаю плавать! Я суперпловчиха! Володя тоже отличный пловец! Однажды в Васильсурске он уплыл вниз по Волге с другом, и их не было два часа. Сколько километров они проплыли — не знаю! Я же лезу в реку даже в октябре. Приходим с Володей на берег Волги. Серенький октябрьский денек. Холодный ветер. Раздеваемся. Володька ежится: нет, не полезу! «Ты сумасшедшая!» Я бросаюсь в воду и плыву. На берегу — угрюмые рыбаки, в свитерах, в прорезиненных плащах. Рты разинули. «Ревизор», немая сцена. Я наплавалась, выбегаю на берег, растираюсь полотенцем. Один рыбак бросает удочку, подходит к Володе и спрашивает его: «У тебя жена спортсменка? Тренируется? На Олимпиаду поедет?» Мы хохотали потом как безумные.
Любовь к плаванию, к большой воде у меня от папы. Прежде чем стать художником, папа был моряком. Плавал по Северному морскому пути на знаменитом корабле «Дежнев». Войну прошел. Это он научил меня плавать...

Ольга Таир.Что интересного происходит литературной жизни в Нижнем Новгороде?

Елена Крюкова.Да много чего! Нижний становится странной «тайной литературной столицей». Посмотри сама: у нас знаменитый Захар Прилепин, у нас Марина Кулакова с новыми книгами стихов и прозы, у нас — Ильдар Абузяров, невероятно талантливый молодой писатель, недавно получивший Новую Пушкинскую премию...
Так! Все по порядку. Захар Прилепин недавно получил Супернацбест. Каково?! Горжусь!

Нижний Новгород, вперед, даешь Нобелевку! Прилепин устраивал в апреле презентацию своей антологии нижегородской поэзии «Лит_перрон». Это было что-то! Арт-ресторан «Безухов» забит до отказа. Читают стихи Игорь Чурдалев, Марина Кулакова, Эмилия Новрузова, Артем Филатоф... и еще много потрясающего народу... ну и твой покорный слуга. И, конечно, Захар все это дело вел блестяще. Да и сборник сам — блеск; на мой взгляд, Захар восстановил справедливость, ибо в толстых столичных антологиях почему-то составители печатают самых сереньких, приличненьких, заунывненьких поэтов Нижегородчины, пишущих преимущественно тихую (и скучнейшую) пейзажную лирику...
Прилепин опубликовал новый роман «Черная обезьяна». Это острейшая вещь, предвижу, кафкианского толка. Марина Кулакова — новую книгу стихов «Человьиха». Пронзительные стихи! В июне в Нижнем открывается новый литературный клуб — на открытие приедут московские поэты, надеюсь, это будет событием.
Затеивается новое издательство при нижегородском Союзе писателей — меня приглашают сотрудничать. Какую форму примет это сотрудничество, пока не знаю, но я же бросаюсь головой в холодную воду — и тут тоже сразу согласие дала!

Ну и я ведь сложа руки тоже не сижу: весной провела кучу презентаций своих «Серафима» и «Юродивой», а теперь вот хочу осенью презентовать народу книги Павла Шарова — этот писатель ворвался в литературу, и у него выходили книги в Нижнем — рассказы не хуже Зощенко и детская книжка «Пашка с Макаронки», а теперь он ждет своих первых книг в Москве: это искрометная фантастическая трилогия о Космосе для юношества!

Ах да, забыла: мой «Серафим» в июне попал в лонг-лист премии «Ясная Поляна».
Так что вот она, литературная жизнь Нижнего. И я еще о многом не рассказала. О литсообществе «Литкульт». О молодых поэтах двух университетов — ННГУ и Лингвистического: они постоянно выпускают сборники, один интересней другого.
Об «ОРТ» - Объединении Радикального Творчества, где, кстати, наш Осип — предводитель. О презентации новой скандальной и очень талантливой книги рассказов «Песни о любви» молодого, 23-х-летнего прозаика Влада Ярова...
Так что - вот она, кипящая литературная жизнь Нижнего. Максим Горький, внезапно воскреснув, остался бы рад и доволен!
А я — я думаю, что мне реально посчастливилось. Я пятнадцать лет прожила в Москве, много ездила по миру и видела многообразие и чудо мира. И провинция сейчас для меня — благо. Я тут работаю, засучив рукава. Я не человек тусовки, живу в затворе. Но затвор этот благодетелен, благостен для меня.

Вся моя задача сейчас — сделать на Земле то, к чему чувствуешь себя призванным.

Источник: Ольга Таир Дневник http://capprice.livejournal.com/865023.html