Интервью. С Еленой Крюковой беседует Ольга Таир
Елена Крюкова написала роман “Русский Париж” о жизни Марины Цветаевой во Франции . Как поэт и как женщина Елена Крюкова воссоздаёт, что пережила Цветаева в эмиграции.
Новый роман – в чём-то следствие собственных переживаний Елены.
Ольга Таир. Лена, какие были твои впечатления от Франции, от французских друзей? Что интересного случалось в пути?
В. Фуфачёв Сена и солнце
Елена Крюкова. Франция – для меня и мужа знаковая страна. Володя (Владимир Фуфачев – О. Т.) прекрасный художник, для художника Франция, Италия – это такая святая земля... Мекка. Много солнца, горы, реки, виноградники, море, песни, танцы, старинные потрясающие дома с огромными гвоздями и медными замками, обычаи, не меняющиеся вот уже пятьсот, тысячу лет...
Но давай сначала два слова о книге, потом о Марине Ивановне, потом о нашем первом путешествии. Мы во Франции бывали потом ещё не раз.
“Русский Париж” - такой срез тревожного десятилетия. 1930-е годы – до начала Второй мировой, до оккупации Гитлером Парижа. У книги, как у любого человека, сначала – любовь-страсть, зародыш задумки, еле слышное дыхание роста...
Русские в Париже... Шире: русские на чужбине... Еще шире и трагичнее: ЧУЖБИНА... Вот это волновало меня всегда. Я сердцем слышала страшную музыку этих криков, когда на пароходы по узким трапам взбирались, чтобы уплыть – навсегда; этих рыданий в чужих пивных и кофейнях, когда – Родина расстрелянная видится за сжатыми руками, за чужим средневековым окном... Я примеряла на себя платье чужой страны. Мне повезло: я много путешествовала, видела разные страны. Окуналась в иные жизни, вдыхала иные обычаи, другой воздух. Франция была для меня странной страной. Наполовину – родной. Потому что тьма-тьмущая русских убежала, улетела, доползла туда.
О. Т.: Как появился замысел романа?
Е. К.: Когда я была на Парижской книжной ярмарке 2006 года, я увиделась в Париже с Ренэ Герра. Ренэ Герра — великий русист, крупнейший славист Европы, а может, и мира; великий коллекционер русского искусства; профессор Сорбонны и Ниццского университета; душеприказчик Галины Кузнецовой, последней любви Бунина. Его имя в мировом культурном сообществе давно сияет, как звезда.Перечень его дел, сотворенных им во имя процветания и связей обеих наших стран, беспрецедентен и нескончаем. Ренэ Юлианович (он любит, чтобы его так называли, по-русски...) много говорил со мной. Я гостила у него в двух домах на окраине Парижа: оба дома под завязку забиты сокровищами русского Серебряного века. “Ренэ Юлианович! Вы говорите по-русски превосходно!” - “Я говорю, как русский помещик XIX века! Попробуйте вина, это настоящий “Сен-Жозеф”, душистейший... Лена, вы мое открытие! Знаете что? Напишите о русских во Франции. Я вас прошу. Я вам много чего расскажу!”
И Герра рассказывал. И я слушала.
А рассказывал он, как мальчиком приходил в гости в Ницце в русские семьи, как, влюбившись в язык, изучил его и свободно на нем говорил; как, узнавая Россию, беря ее, как теплый хлеб, из рук чужих – и таких родных – русских людей, он все более пропитывался Россией, как губка – вином; и я видела те годы, те лица, те одежды, чуяла ту боль, пила ту радость, что под землю ушла навсегда.
И я сказала Герра: “Ренэ Юлианович! Я напишу такую книгу. Но не теперь. Не теперь”.
Прошло четыре года. Мой Париж жил во мне, со мной, менялся, сверкал, искрился, тревожил меня. Русские на набережных Сены, бегущие по урокам, на рынок, на поденную работу... Лишенные Родины. Я стала ВИДЕТЬ этих людей.
И вот больше года назад родился наконец замысел. Не просто одного романа. А целого проекта “Русскiй Мiръ”. Мечта Герра исполнилась. Я ОТВАЖИЛАСЬ на эту вещь.
Боже, кто только ни писал о русских на чужбине! Прежде всего – они сами. Я на протяжении всей жизни пила, глотала, впитывала эту бесценную громадную мемуарную литературу: и Наталью Ильину с тоской ее Харбина, и марсельские воспоминания адмирала Пилкина, и (когда писала “Тень стрелы”, про Унгерна) “Записки есаула Мокеева” и Фридриха Оссендовского... рассказы Константина Коровина, “Маска и душа” Шаляпина... и бесценные, пронзительные парижские письма и стихи – да, да, Марины Ивановны, конечно же... и сотни других книг, из русских-эмигрантских уже давно сделавшихся феноменом мировой культуры.
О. Т.: У каждого замысла есть предчувствие, есть, как сама Марина Цветаева говорила, «умысел»...
Е. К.: Замысел родился... на улице. Внезапно, как молния. Я шла по солнечной улице старого Нижнего, по Большой Покровке, и вдруг рядом со мной стала идти... Марина Ивановна. С какой-то странной большой корзиной в руке. Лицо смуглое, сухое, худое, суровое. А вокруг уже не Покровка, а – Риволи, и мы идем мимо навек застывшей Жанны д'Арк, золотой Жанны...
Я остановилась и закрыла глаза. Это было первое видение. Потом их будет много.
Это не значит, что над книгой я работала как медиум или ясновидящий. Нет, для художника вполне нормально – ВИДЕТЬ подробности, штрихи своей картины. Видеть ее образы.
Как одержимая, я быстро записывала первые эскизы. Люди сами шли ко мне. Работа простая: видишь – слышишь – записывай. Они были все живые, и все узнаваемые. Под вымышленными именами скрываются реальные люди. Аристократы. Горничные. Шоферы. Модельеры и манекенщики. Рестораторы и официанты. Тангерос. Художники. Грузчики. Ажаны. Певцы. Священники. Чиновники. Поэты. Я воспользовалась старым, как мир постмодернистским приемом: давать героям имена, сходные по созвучию с подлинными именами настоящих людей. И ведь это их жизни, настоящие жизни питали живой кровью и живыми смехом и слезами черные закорючки эскизов, рукописей...
Вот так, или примерно так, рождалась эта книга. Многонаселенная. Художественная. Почти жестко-документальная. Почти лаконично-киношная. Очень настоящая. Насквозь символическая.
В тексте два символа-лейтмотива: куклы, которых дергает за веревки... кто? Кукловод по имени Бог? - и... маленькая обезьянка. История жизни обезьянки – моя тайная радость... но о ней потом, потом...
О. Т.: Расскажи о своем — живом, любимом — Париже. Хочется увидеть Париж твоими глазами.
Е. К.: Так, о книге пока не говорю. Умолкаю. Позже.
У нас с Володей в Париж было... свадебное путешествие! Мы влюблены, и мы летим в Париж... это все феерично донельзя. Я ухитрялась писать стихи – в парижских кафешках, конечно, в лучших традициях богемных поэтов... нет-нет, без позы, все было как надо... на каменных парапетах мостов... Володя писал этюды, всюду таскал с собой этюдник и краски. Везде, где вид понравится – разложит маленький раскладной стульчик, сядет и пишет! Краски горят, небо сияет, Сена зеленая и перламутровая, каштаны – алые, как красные флаги... Это был сентябрь. Мой первый Париж. Мы ели жареные каштаны и смеялись. Они были горячие, и мы, остужая, катали их в руках.
Однажды, в саду Тюильри, Володя сидел-сидел, писал-писал – и вдруг... стал падать набок – на землю! Я бросилась к нему. Перепугалась: переутомился?! Сердце?! Что?! А это он два часа кряду на этом лилипутском стульчике просидел – и ногу отсидел... Хохотали как безумные...
Я писала стихи в тетрадке:
...Наступит день - под ветром,
визжащим пилою,
Падем на колени
пред Зимней Звездой...
Рисуй Консьержери. Все уходит в былое.
Рисуй, пока счастливый, пока молодой.
Пока мы вдвоем
летаем в Париже
Русскими чайками,
чьи в краске крыла,
Пока в кабачках
мы друг в друга дышим
Сладостью и солью
смеха и тепла,
Пока мы целуемся
ежеминутно,
Кормя французят любовью - задарма,
Пока нас не ждет на Родине беспутной
Копотная,
птичья,
чугунная тюрьма.
О. Т.: Как красиво! Вы с Владимиром поехали в Париж просто за впечатлениями, отдохнуть, в романтическое свадебное путешествие?
Е. К.: Володю пригласили участвовать в грандиозной международной Биеннале в Гран-Пале - “Драгоценная планета”. Он, еще пять художников из России выдержали конкурс и полетели, и я с ними. Встретила нас русская эмигрантская семья – ее глава был потомком графов Барановских. Живут на Роне, во Вьенне. Мари-Пьер Фидлер, президент культурного фонда, занимается арт-проектами. Бывший граф женился на француженке. Дети по-русски не говорят – кроме Мари-Пьер; она героически выучила русский и говорит с диким акцентом, но бойко. Сначала Мари-Пьер водила нас по Парижу, а потом отпустила, как бабочек или птиц: летите!
И мы полетели.
Это непередаваемое чувство. Свобода. Радость. Париж – город свободы. Абсолютной, чистой непринужденности, грации. Можно целоваться, плакать, мечтать, растворяться в сером дымном воздухе. “В дождь Париж расцветает, словно серая роза...” - сказал Макс Волошин. Вот и мы обоняли эту древнюю, вечную розу.
О. Т.: Сколько раз ты потом была во Франции?
Е. К.: Четыре раза.
О. Т.: А что больше всего запомнилось из первой поездки?
Е. К.: В гостях у русского барона Александра Ивановича Черкасова впервые ели авокадо – витой золоченой ложечкой. В гостях у русского посла на Рю де ля Тур впервые пили крепчайший бурбон “Четыре розы” - тот самый, что любил Генрих Четвертый. Исходили весь Лувр, как паломники, до жуткой боли в ногах, в спине. Молились картинам! Гойе... Рембрандту...
В музее д'Орсэ танцевали около “Голубых танцовщиц” Дега.
...Они опускали бретельки со плеч,
На козьи копытца пуантов
Вставали, горя - тоньше храмовых свеч
И ярче златых аксельбантов.
Ах вы, колокольчики вы, васильки!
Все ваши балетки истлели
В пожарищах века, в кострищах тоски -
И ваших детей колыбели,
И внуков... Шатнулся, любимый: узнал,
Почуял всей кожею - небыль...
А синий, в полмира, гремел карнавал,
Шел кобальт мой синий - в полнеба!
На улице Варенн остановились перед трехэтажным белым особняком, в саду – среди зелени – ослепительные белые скульптуры, и я закричала: “Это же дом Родена!”
Ходили – и все узнавали.
О. Т.: Это как — узнавали? Хорошо изучила карту французской столицы перед тем, как отправиться туда?
Е. К.: Париж – город узнавания, родства, близости. Не только для меня. Многие отмечают этот парижский феномен: «как дома», «все знакомо». Вся культура мира хлещет нам в лица, и несмываем этот теплый соленый прибой. Нам не нужна была в Париже карта: мы до всего доходили сами – своими ногами, своими глазами – по интуиции или уже без нее. “Володя, ты знаешь, где парк Монсо?” - “Нам – сюда!”
И приходили прямо в парк.
И так же безошибочно пришли на рю Дарю, в знаменитый русский храм, намоленный тысячами русских шепотов, русских сердец, русских слез... Шла служба. Мы встали в притворе. Рядом со мной сидела в инвалидном кресле старуха: да, той, первой эмиграции. Седые букли. Бог весть сколько лет. Батистовая кофта. Из-под тонкой ткани – на груди, на шее – грубые, давние шрамы... Потом эта старуха появится у меня в “Русском Париже”. Так же, как я увидела ее: на молитве, на службе в храме Александра Невского.
...встаньте во фрунт. Кружевная столица,
Ты по-французски молчи.
Нежною радугой русские лица
Светятся в галльской ночи.
В ультрамарине, в сиене и в саже,
В копоти топок, в аду
Песьих поденок, в метельном плюмаже,
Лунного Храма в виду!
Всех обниму я слепыми глазами.
Всем - на полночном ветру -
Вымою ноги нагие - слезами,
Платом пурги оботру...
Наш первый Париж не был Парижем туристов и “галопом по Европам”, быстрых “гляделок” на “достопримечательности”. Он нам нужен был – живой. Меняющийся. И его люди, быть может, больше, чем его камни. Хотя около аббатства Сен-Дени я вздрогнула – так морозом по коже пошел колокольный звон. Жаль, потом, совсем недавно, я узнала, что именно в Париже хранятся мощи святой царицы Елены, имя ее я ношу... а я не поклонилась своей святой...
О. Т.: Удалось поездить по Франции? Страна большая. Абсолютно разные ландшафты, уклады, архитектура, люди — в разных провинциях...
Е. К.: Да, не только Париж был в ту, первую поездку! Еще мы ездили на Рону, во Вьенн, и там нас захлестнули, как женские руки, нежные виноградники. До моря я так и не доехала – оно было потом, во вторую поездку во Францию... И я от моря совершенно ошалела...
Но я все про красоты. А главным все равно оставались люди. Из судьбы. Их рассказы. Их лица. Их души.
Вот это и была кровь и плоть моего будущего романа. За который я возьмусь уже после многих сложных вещей – после “Юродивой”, после “Серафима”, после “Тени стрелы”, “Империи Ч”... А теперь и о романе можно поговорить. И – о Марине Ивановне...
О. Т.: Лена, твой роман о Марине Ивановне Цветаевой… с чего он начинается?
Е. К.: Из Праги в Париж, через всю Европу, идет поезд. Ночь. Вагон. Купе. (Я пишу по-старинному, как писали в начале прошлого века: «купэ»). Едут. Анна Ивановна Царева, ее муж Семен Гордон, два ребенка: девочка, старшая — Аля, мальчик, маленький, - Ника. (Детей-то, как Царей расстрелянных, зовут: Николай и Александра). Поезд трясет. Перед глазами Анны Ивановны проплывают картины: прожитое, пережитое. Как водили на расстрел. Как умерла малютка дочь, Леличка, с голоду в приюте. Как жили в деревнях чешских, под Прагой: вечные дрова для печи, вечные каши, вечные веники. Скоро Париж. Ночь прошла, как жизнь. Вот и Восточный вокзал. Гар де Лэст. Паровозная гарь смешивается с запахами круассанов. Таксист — русский. Глядит на семью глазами, полными слез. Едут в рабочий район, на улицу Руве. Первая их квартира.
И тут же — сразу — буйство Юга! Синева теплого, прозрачного как виноград моря! Ницца! Юноша Рауль Пера бродит по антикварному рынку. Здесь он встречается с русским адмиралом Милкиным, и Милкин зовет его к себе домой, и они обедают вместе, и подружились уже, и печальная жена адмирала, Ираида Васильевна, спрашивает Рауля: «Хотите, я буду учить вас русскому языку?»
Рауль Пера — это юный Ренэ Герра; так я увидела его.
С настоящим Ренэ Герра именно так и было. Когда-то, давно, он сошел с ума от любви к России. И стал выразителем и носителем Русской Идеи на мировой авансцене. Это дорогого стоит: положить жизнь к ногам другой страны...
Роман мой — от всего сердца, со всею любовью — посвящен Ренэ Герра и памяти Марины Цветаевой и всех русских, которых приютила Франция после революции...
О. Т.: Кто у тебя главные герои романа?
Е. К.: В романе много людей. Он густонаселенный. Но написан просто, сжато, такими энергичными «раскадровками». Поэтому всех героев с ходу запоминаешь — и вместе с ними идешь этот путь эмигрантский, долгий; ешь горький хлеб поденной работы; вкушаешь успех и триумфы — о да, у великих русских в Париже были и триумфы! Прохор Шевардин, «громокипящий» бас — ну да, это Федор Шаляпин. Ольга Хахульская — балерина Ольга Хохлова... Разгадки просты. Люди узнаваемы. Это одновременно и их жизни — ибо я много знаю об их реальных жизнях! - и не их жизни: писатель и не может, не должен скрупулезно и детально восстанавливать пресловутую «правду жизни». Правда жизни — именно в том, что ты, если ты художник, рождаешь ИНУЮ ПРАВДУ, и она, в результате, должна быть убедительней, подлинней и выше правды «сбывшейся»: ты не реставратор — ты пишешь новое полотно, новую фреску. «Русский Париж» - это большая фреска, да.
О. Т.: Париж той поры, 1930-х годов, был своеобразным «странноприимным домом» не только для русских, но и для представителей других стран, других этносов.
Е. К.: Рядом с русскими — иностранцы. Не только французы. Не только европейцы. Тут Пако Кабесон, испанец (Пабло Пикассо); Доминго Родригес, мексиканец (Диего Ривера); его жена Фрина Кабалье (о да, это великая Фрида Кало!); американец Энтони Хилл (Эрнест Хемингуэй); владелица светского салона, арт-персона Кудрун Стэнли (Гертруда Стайн)... Дерзко, необычно, пару раз на авансцене появляются знаменитые диктаторы. Они в романе — единственные, кто носит подлинные имена. Сталин и Гитлер. Разгадывать ничего не надо. Фигуры страшные и сложные — при всей простоте и даже примитивности их восприятия людьми второй половины ХХ века.
О. Т.: Ну хорошо, у героев есть реальные прототипы. Как реальность соотносится с фантазией автора?
Е. К.: Господи, в романе есть даже цыган! Дуфуня Белашевич! Русский цыган, ветром эмиграции занесло его в Париж, и он держит ресторацию «Русская тройка» в Латинском квартале...
Вот у этого цыгана тоже есть прообраз. Вообще почти у всех есть «натура», с которой портрет написан.
Но есть и те, кого я увидела сама, вне опоры на исторические персонажи.
Один из вымышленных главных героев — Игорь Конев. Сын университетского профессора, завсегдатай московских салонов Серебряного века... И он — в Париже. И именно с ним судьба сведет Анну Цареву. Он станет героем ее стихов. Ее Несбывшегося...
Жестко-реалистический роман — на самом деле о мистическом Несбывшемся. Оно невидимым нимбом парит над затылками, над судьбами живущих людей, проколото их каблуками, бегущими, стучащими по Пляс Пигаль, по Сент-Оноре...
О. Т.: Есть в романе какие-то особые приметы времени, такие исторические «фишки»?
Е. К.: А, совсем забыла! Именно об этом и хотела сказать! Одна из главных мелодий романа — танго. Я сумасшедшая поклонница танго. Этой музыки, этого танца. Танго — суперсимвол века. Под его музыку, его па рождались и гибли миры, государства, жизни. В танго каждая пара становится любовной. Ольга Хахульская свое последнее танго танцует на Мосту Искусств, среди зажженных на мостовой свечей. Мадам Мартэн, знаменитая преподавательница танго в Париже, учит танцевать танго индийскую девочку Амриту, свою компаньонку, с обезьянкой Колетт.
Игорь и Анна тоже танцуют свое танго.
И оно для них — роковое.
О. Т.: «Роковая дама»... Сразу появляются такие салонные или цыганские - ассоциации...
Е. К.: Рок — не дешевое, не пошлое слово. Пошлость оно обрело как раз в эпоху начала ХХ века, когда дамы стрелялись из-за мужчин, когда быть «роковой женщиной» значило быть модной, стильной... То был тогдашний «черный» глянец, гламур. Я же говорю о роке почти античном. Исполненном грозного страха, воли небес. Об Ипполите и Федре. О Тезее и Ариадне. О том, что РОК ВЕКА подмял под себя всякую живую душу, сопротивляющуюся ему. (Марина Ивановна поняла бы меня здесь с полуслова; ее «Сводные Тетради» пестрят этим ощущением Рока, она в одном котле варит античный ужас и ужас французский, русский...) Игорь Конев, задрав голову, глядит на фреску, что намалевал Пако Кабесон на потолке одного из парижских дворцов.
И там, на фреске, он видит — во всей красе — весь Двадцатый Век...
Свой век — как свой рок.
Комментарии
Подписаться