На фото:
Елена Крюкова и Ренэ Герра,
Париж, Центр русской науки и культуры на ул. Буассоньер.
Олег Кривуля, писатель; Игорь Преловский, издатель; Елена Крюкова; Николай Головихин, режиссер,
Елена Крюкова и Владимир Фуфачев в Париже,
Владимир Фуфачев. Набережная Сены
Разговор о Русском Париже. Часть 2
В истинном искусстве НЕТ никакой стези.
О. Т.: Лена, твой роман «Русский Париж» вышел в журнале «День и Ночь». Понятно, что в сокращении, но это первый его выход в свет, премьера! Как себя чувствует ласточка-текст, вылетевшая на свободу? Что говорят первые читатели?
Е. К.: Сам факт выхода романа в одном из самых интересных, живых и творческих журналов России — большая радость для автора. Огромное спасибо Марине Саввиных за эту публикацию! Ожили герои, впервые посмотрели в лица читателей... Читатели уже мне пишут. Недавно получила письмо от замечательного литературоведа и историка; он заглянул в текст, говорит: «Русский Париж» меня страшно заинтриговал. Чувствуется: настоящая вещь. И моя. Хочется читать и читать. Но читать сразу всё, а не отрывки».
О. Т.: А когда же книга?
Е. К.: Ждем. В издательстве «Время». Жду и волнуюсь.
О. Т.: Я знаю, что Ренэ Герра тепло отозвался о твоем романе, предварил его своими словами.
Е. К.: Да, это мне важно и дорого. Мы сдружились с Ренэ Юлиановичем еще в начале 2000-х. Он очень любит живопись Володи Фуфачева. Вот так Герра в предисловии говорит об эмиграции: «Поэт и критик Юрий Иваск как-то написал: «Эмиграция всегда несчастье. Ведь изгнанники обречены на тоску по родине и обычно на нищету. Но эмиграция не всегда неудача – творчество, творческие удачи возможны и на чужбине. Эта трагическая страница русской истории ХХ века оказалась великой удачей для ее жертв и в конечном итоге для всей русской культуры».
А вот так — о моей книге: «Очень важно, что русские писатели, художники сейчас обращаются к теме русской эмиграции во Франции, тем самым подчеркивая связи двух культур, заново открывая исторические имена, события и положения. Так, для меня большой радостью явился роман Елены Крюковой «Русский Париж» - попытка художественно осмыслить все происходившее с русскими во Франции в первой половине двадцатого века.
Елена Крюкова обращается и к истории, и к современности. Ее волнуют контрастные темы: религия, политика, эмиграция.
Автор пытается поднять событие до уровня мифологии, а сиюминутность – до уровня метафоры, символа-знака. Мост между мифом и ярко прописанными картинами реальности, жизни – вот творческое кредо писателя».
Ренэ Герра — носитель во Франции русского духа, хранитель русских ценностей, невыразимо влюбленный в Россию человек. Прямо сейчас, через несколько дней, я еду в Москву — на презентации книги о Герра, ее написала Лола Звонарева, доктор исторических наук. Мы снова встретимся, думаю, с большой радостью! Ренэ Юлианович столько всего сделал для того, чтобы уберечь от ветра времени сокровища русской эмигрантской культуры...
О. Т.: Какие черты характера, какие события жизни поэтессы ты посчитала главными в жизни Цветаевой и показала в романе? Ведь именно она — прототип главной героини?
Е. К.: Да! Анна Царева — это живой и безусловный портрет Цветаевой.
Оговорюсь: так, как я ее вижу.
А как я вижу ее? Собранной. Молчаливой. Поджарой и худощавой. Труженица; скрытое изящество в жестах и позах; абсолютное отключение от происходящего — за письменным столом; абсолютный эгоизм в том, что касается своего неподкупного «я», и абсолютная жертвенность — для семьи, несмотря на многочисленные романы и измены: они — за кадром.
За кадром остается многое. В кадре — только главное.
Незаметность и необычность. Яркость, что видна не всем. Сполохи бешенства, ярости — при безупречном владении собой и ситуацией. Сочетание несочетаемого.
О. Т.: С какой степенью достоверности отражена жизнь цветаевской семьи в книге? Какие события могут узнать те, кто знаком с биографией Цветаевой?
Е. К.: Я не стремилась переложить, как перекладывают на музыку, канву цветаевской жизни на смыслы романа. Но я не обошлась без вариации того, что и вправду случилось. Семен Гордон (Сергей Эфрон) ведь был причастен к убийству Игнатия Рейсса; это доказано, это факт истории. То, как восприняла это моя Анна (Марина Ивановна) — о, вот где пришлось бедному автору сполна перевоплотиться в нее! Газеты пестрят заголовками об убийстве и о тех, кто его совершил. Анну Ивановну вызывают в полицию. Она полицейским читает — свой перевод на французский пушкинского «К морю»: «Прощай, свободная стихия!» Ажаны в шоке. На лице Анны — лишь любовь к своему мужу, любовь и свет и радость, не более. Почти детская радость, счастье, наив. А что творилось при этом в ее душе?!
Да-а-а, сцены... Мизансцены... Каждая сцена — целая жизнь.
О. Т.: Какую сцену в романе ты сама любишь больше всего?
Е. К.: Одна из ключевых сцен — творческий вечер Анны в снятом для этой цели зале. Друзья сами печатали билеты, сами продавали! Поэзию любила эмиграция. Но любила — выборочно, и даже выморочно. Кого-то топтала. Презирала. Кого-то — превозносила. Анна Ивановна читала, высоко подняв голову. Реакция публики — биполярная. Кто кричит: «Бездарность!» Кто аплодирует: «Чудо, благодарю!» - и плачет. После такого выступления можно и не выжить, если слабое сердце.
У Анны Царевой сильное сердце. Большое сердце.
О. Т.: Сложно было написать портрет поэта?
Е. К.: Прообраз — Марина Ивановна — ни на одну минуту не давал мне скатиться ни в пропасть дешевой, расхожей публичной сюжетности, ни в заумность высоколобой прозы, почти птичьего языка, на котором радостно говорит современный литературный авангард. Это не значит, что «птичий язык» плох. Я сама люблю сложные вещи, я люблю Борхеса, Джойса — да-да! «Улисса»! это очень красиво!! - Пруста, Иличевского, Михаила Шишкина, Алексея Иванова... И сама умею сложно и густо писать. Но роман, в котором главная героиня — поэт, сам диктовал мне интонацию. И она, яркая, активная, с минимумом слов и максимумом смысла, стала для меня творческим вектором. Проще говоря, каждая глава романа, состоящая из главок и кратких эпизодов, - это почти стихи. Этот романный стиль запараллелен со стихами. Думаю, интересное чтение будет...
Тем более, что в романе есть — и это главная интрига — и живые стихи...
Ну как можно было писать роман о поэте — и не вплавить в текст стихи?!
Вот спроси меня, чьи они! Я и не отвечу — до выхода книги...
О. Т.: Хорошо. Пока спрашивать о стихах не буду. Ты обмолвилась, что Игорь Конев станет героем стихотворений Анны Царевой. Это страсть? Влюбленность? Обреченное на гибель увлечение? Или нечто большее?
5. Владимир Фуфачев. "Париж. Голландские барки". К., м.
Е. К.: Что может быть в жизни больше любви?
Характер Анны — целиком характер Марины. «...И лоб мой в ореоле папиросы...»
Анна тащит на себе всю семью. Но и семья вынуждена ее терпеть: ее взбрыкивания (еще та брыкливая лошадка), ее бессонные ночи за столом, ее железную принципиальность, ее старомодную щепетильность, ее сословную — и родовую — беспредельную гордость, что останавливается почти на пороге гордыни.
Пути Игоря и Анны идут розно. Две разных траектории жизни. Игорь резко и круто рвет вверх: от разносчика и продавца frutti di mare — от официанта в ресторане у Дуфуни — в манекенщики к Жан-Пьеру Картушу, потом — в киноактеры... В кинематографе Анна видит Игоря — в кадре фильма о битве под Верденом. Вскакивает из кресла, кричит на весь темный зал: «Игорь!» В одном этом крике — все невысказанное ею в стихах. Конев для нее — та жизнь, которую она не прожила.
О. Т.: Да, любовь двух русских в Париже — это такая печальная мелодия, любовь двух изгнанников... А вообще, как звучит у тебя эта тема - «русские на чужбине»? Догадываюсь, что радости в этой музыке мало...
Е. К.: Нет, роман абсолютно не пессимистический. Не заунывный. Есть скорбь. Но есть и радость! Простые человеческие радости: море, солнце, вино, танцы. Улыбки детей... А вот поездка Анны в Сент-Женевьев-де-Буа. Когда я там была впервые — меня потрясло это кладбище, этот печальный хор русских могил, эта белая, как лилия, церковь посреди серого, промозглого апрельского дня... Из Русского дома навстречу мне вышли белые, метельно-седые старушки — дочери тех, кто в революцию из России бежал, кто чудом спасся, уцелел на европейских, китайских, аргентинских, турецких ветрах... Бывала ли там Марина Ивановна? Не знаю. Моя героиня приехала туда, словно искупая всеобщий грех проданной, преданной и убитой России. «Той страны на карте — нет, в пространстве — нет...» - помнишь цветаевские строки?
И ведь в одно время, в одном городе жили эти две женщины — Цветаева и мать Мария. Анна Царева и мать Марина в романе — две сестры: до духу, по соборному братству, по слезам изгнанья, по мужеству жить и рождать радость. Наперекор всему.
Вместе на рынок, Halles, ходят; мать Марина — с котомкой за плечами, в круглых очках. Радуется, дешевую морковь купив, как дитя!
О. Т.: Реальная мать Мария была ведь очень сильной женщиной. Сильной духом. По-мужски — сильной. Кто считает ее святой ХХ века. А кто — еретицей... Многие, кстати, реальную Цветаеву тоже воспринимают по-разному: одни говорят — женская поэзия, много бабьих криков и открытой страсти; другие — что такое сильное, неженское письмо...
Е. К.: Да, я понимаю, что в культуре нет женщины-живописца, равной по силе Микеланджело; нет женщины-писателя, равной по силе Льву Толстому. Но! Цветаева — это Микеланджело мировой поэзии. А мать Мария — это олицетворенное христианство в его повседневном действии, о котором так пекся Лев Великий. Льва Николаевича отлучили от Церкви, в том числе, и за упрощение и переделку канонического Евангелия. Монахиня в миру — а это разве не ересь?!
Все, что осенено любовью, неподвластно ереси. У Ромена Роллана: «неподвластно смерти», это я его перефразировала.
6. Владимир Фуфачев. "Сад Тюильри". К., м.
О. Т.: У Роллана ведь была русская жена!
Е. К.: Кстати, у многих знаменитых французов были русские жены. У Роллана — Майя Кудашева. У Пикассо — Ольга Хохлова. У Майоля — Дина Верни. У Леже — Надя Ходасевич. У Элюара, потом у Дали — Елена Ивановна Дьяконова, Гала. Парадокс? Или закономерность?
Что-то происходило в природе... и в Европе, если так оно все получалось.
Француз и русский - два сапога пара. Почему? Немцы, например, по этническим связям, по крови ближе нам, они наши братья, а не французы. Однако с Францией Россия связана намертво, сочетана браком навеки.
О. Т.: Почему? Отчего именно Франция стала такой «сестрой» России?
Е. К.: Тут очень много, на самом деле, исторических тайн всяческих перемещений и крепких «объятий» этносов. Без духовной составляющей тут не обошлось, но она взыграла лишь в новое время — в начавшуюся эпоху пролетарских революций. Именно от Франции, от восставших лионских ткачей, мы взяли красное знамя СССР и этот отчаянный слоган: «Жить свободными или умереть, сражаясь». Краснознаменный взрыв повторила Парижская коммуна — и вот мы, великая Советская страна, вся, все как один, поем «Интернационал» - а ведь я еще помню людей! наших седых школьных учителей! - которые по-французски распевали нам, ребятам, эту победную (и тоже обреченно-отчаянную, несмотря на мажорную мелодию...) песнь рабочих: «Се ля люте финале, группон ну э деман...»
Но я о революции. А франко-русские связи — гораздо старше и крепче революционных. Вся русская аристократия, со времен Елизаветы Петровны и Екатерины Второй (Петр-то Великий немецкую, аллеманскую музЫку в России насаждал!), говорила исключительно по-французски: и за обедом, и на балу, и на охоте. Только ругались по-русски, когда дворовых пороли. А так — всюду — la douce France («сладкая Франция»). Отчего так? Ориентация на политесную, и впрямь «сладкую» Европу? С какого бока близки Руси франки и всякие их Хлодвиги и Меровинги?
О. Т.: Думаю, Франция для России — своеобразный притягательный миф. Волшебная сказка.
Е. К.: История — вся — быть может, один большой миф. Миф о Магдалине, почитаемой в Православии святой, что донесла Логос Христа до побережья Франции... Баснословная Анна Ярославна, королева Франции, дочка князя Ярослава Мудрого... Князь действительно мудрым был: породнился с кучей королевских домов Европы. Расширял Русь — на Запад. Для Парижа, Лютеции, королева Анна была восточной экзотикой, почти Византией, почти — чингисхановой степью... Однако Киевская Русь того времени была настолько европейской землей по уровню культуры, по богатству искусства, по красоте и грации обычаев — русские люди отнюдь не были дикими медведями, как потом, позже, европейцы начали себе представлять жителей снежных наших просторов... Честно, ну даже во времена Бальзака иные парижане всерьез думали, что по улицам Петербурга медведи вразвалку ходят!
Может быть, с того давнего, средневекового времени все началось. И развивалось.
Может, позже. Неисповедимы пути Господни и пути преодоленных человеком, человечеством расстояний. Понятно одно: мы с Францией сшиты крепчайшими нитями, и шелковыми и суровыми, и их — не разорвать.
И еще крепче сшила нас русская эмиграция.
О. Т.: Русские эмигранты, особенно первой волны, бежали из революционной России не только во Францию!
Е. К.: Почему эмиграция, даже совершив трагический круг почета по Китаю, Индии, Египту, Мексике, все равно оказывалась во Франции? Почему Париж стал воистину «русской Меккой», в тридцатые годы ХХ века — почти русским городом? Имена, смотри, какие имена! Прокофьев. Алексей Толстой. Борис Зайцев. Иван Бунин. Михаил Осоргин. Гайто Газданов. Федор Шаляпин. Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. Константин Коровин. Отец Сергий Булгаков. Перечислять можно бесконечно. А сколько — безымянных... сколько их, русских безвестных, положивших жизни свои на серый парижский порог, глядящихся с тоской — с могучих каменных мостов - в зеленое зеркало Сены...
Я - в Париже?! Я руки разброшу из тела,
Кину к небу, как хлеба куски:
Где вы, русские?.. Сладко пила я и ела,
Не познав этой смертной тоски -
Пятки штопать за грош, по урокам шататься,
Драить лестницы Консьержери
И за всех супостатов, за всех святотатцев
В храме выстоять ночь - до зари...
О вы, души живые! Тела ваши птичьи
Ссохлись в пыль в Женевьев-де-Буа.
В запределье, в надмирных снегах, в заресничье
Ваша кровь на скрижалях жива.
И, не зная, как сода уродует руки,
Где петроглифы боли сочту,
Имена ваши носят парижские внуки:
Свет от них золотой - за версту.
О, Петры все, Елены и все Алексеи,
Все Владимиры нищих дорог!
Я одна вам несу оголтелой Расеи
В незабудках, терновый, венок.
А с небес запустелых все та ж смотрит в Сену
Белощекая баба-Луна,
Мелочь рыбную звезд рассыпая с колена,
С колокольного звона пьяна.
Вот этими безвестными Петрами и Алексеями полнилась французская земля, одушевлялась новой тайной болью и тайной молитвой французская столица, чтобы вобрать все чужое богатство — и сделать его своим; много потомков той, первой русской эмиграции сделались гордостью Франции, славой ее культуры.
О. Т.: Кому будет наиболее интересен твой роман о Цветаевой?
Е. К.: Ты о так называемой целевой аудитории? Да, наверное, она – реальность, если на земле есть люди, с восторгом слушающие и глядящие оголтелую попсу, и есть люди, с не меньшим восторгом слушающие Вагнера, глядящие фильмы фон Триера и читающие Джойса. С этой точки зрения “Русский Париж” будет нужен прежде всего читателю, который хоть что-то! - знает о Париже. Для которого слово “Париж” не пустой звук, а нечто важное, пусть далекое, но красивое... как перстень в шкатулке. Для многих, даже не бывавших в Париже, Париж – значимый символ.
И вот этот любопытный читатель, на Париж внутренне настроенный, с интересом и откроет книгу...
И окунется в мир ушедших людей. “Это было недавно... Это было давно”.
Ну, и потом эта книга – не элитарный сложный текст. В ней есть живые герои. В ней есть динамичный сюжет. Мегаобраз русского Парижа парит надо всем, но не заслоняет движения, жеста, диалога, события. А их – много! И они – интересные!
Я сделала так, что интересность и образность качаются в книге на чашах весов, стремясь к равновесию. Книга одновременно и драматична, и гармонична.
7. Владимир Фуфачев. "Воздух Парижа". К., м.
О. Т.: Что означает появление обезьянки в книге? Это чей-то талисман? Загадка?
Е. К.: Этот зверек, найденный моряками на тихоокеанском острове, прирученный, милый и забавный, странным образом связывает в романе судьбы и времена. В конце книги – такой маленький “роман в романе” - “История обезьянки Колетт”, которую якобы написал американец Энтони Хилл. Я придумала даже сделать карту путешествий обезьянки! Потому что ее путь – это чудо какое-то: острова в Тихом океане – Шанхай – Владивосток – Иркутск – Москва – Варшава – Росток – Париж...
Каждый хозяин дает ей имя. На карте будут города – и имена. Ласкуша, Кармен, Сонечка, Шуня, Мавпа, Фрау, Фрипон... Колетт – последнее ее имя. Странное это дело. Пишешь вроде бы серьезно, вроде бы для взрослых – а вот эта повесть об обезьянке получилась с интонациями детских книжек... Но эта повесть достаточно драматичная.
Смешение читательских возрастов – дело гораздо более древнее, чем разделение читателей на целевые аудитории. Для какого возраста написана “Одиссея”? А “Ромео и Джульетта”? А “Евгений Онегин”? У великого педагога Александра Михайловича Лобка дети читали “Онегина” в третьем классе. И как читали! И как – воспринимали!
О. Т.: Значит, ты не думаешь, когда пишешь, о том, для кого пишешь?
Е. К.: Вся штука в том, чтобы создать Произведение. Если оно есть – оно само постучится в сердца людей, разбросанных во времени. Это не секрет, что и у пожилых молодая душа, и ребенок может быть мудрее старика. Вообще запретное чтение – одно из самых полезных. Я в восемь лет прочитала “Марию Стюарт” Цвейга. В девять - “Яму” Куприна. В десять – рассказы Мопассана. Хуже я от этого не стала! Это точно! Вместе с этим всем “опасным” чтивом я упоенно читала “Туманность Андромеды” Ефремова, “Аэлиту” Алексея Толстого, не выпускала из рук Пушкина, Пришвина, Дюма, Тургенева... А Шекспир начался не с “Гамлета”, не с “Отелло” - с “Ричарда Третьего”.
О. Т.: С какого возраста детям ты бы посоветовала читать эту книгу?
Е. К.: С любого, какой позволяет понять то, что в ней изображено и проговорено.
Возраст – понятие не столько биологическое, сколько психологическое! Много говорят про интеллект. Про образование. Я научилась читать в четыре года, и по-церковнославянски, по прабабушкиным книгам, читала даже бойчее, чем по-русски. Читать стала увлеченно, страстно – до школы, еще до всякого образования. Сейчас многие дети быстрее осваивают компьютер, чем живую книгу. Хорошо это?
Раньше ругательное было слово - “образованцы”: почти снобы. Напичканные знаниями, но бездушные куклы! Теперь новая беда грядет: тотальная безграмотность гуманитарная, если русский язык сделают в школах “предметом по выбору”...
Интеллект, ум – ничто в сравнении с чутьем, чувствованием, интуицией. Однако без вектора ума ты потеряешься и в людском море, и в море знаний, тем более – в море книг: что выбрать? Но ум – это не логика. Это синтез: сочетание рацио, мгновенного выбора, чувства, дара.
О. Т.: Я сталкивалась с таким убеждением: никакого дара нет, есть только труд и труд: трудись как вол – и будет тебе творческое счастье.
Е. К. : Да ну?! Есть прямая зависимость: чем крупнее дар – тем огромней труд!
Так все просто!
Без труда, понятно, не выловишь рыбку из пруда. Но если дара нет – хоть семь потов сойдет, ты не родишь в себе гения.
Дар – вот что ведет и лепит человека. И дар надо развивать!
Дар, талант сердца “лепится”, развивается – книгами. Без талантливых писателей и прекрасных книг не вырастет полноценным, творчески полнокровным следующее поколение. Утилитарная литература лишь выполняет свою роль, занимает отведенную ей нишу. Художественная литература, книга, роман, поэма, хороший рассказ – это то, к чему дети будут тянуться сегодня... как и много лет, столетий назад.
Я не знаю, пока книга не вышла в свет, читательской судьбы “Русского Парижа”. Но, как любой автор, верю: она будет нужна людям. Через призму событий и характеров, изображенных в романе, читатели лучше поймут и почувствуют то, что было восемьдесят лет назад... А кажется – вчера.
О. Т.: Есть ли у тебя рассказы, посвященные Цветаевой или женщинам во Франции?
У меня есть начатая книга “Парижские рассказы”. Несколько рассказов закончено; семь рассказов – в эскизах. Я, как художник, все время делаю эскизы, наброски. Какие-то из героинь этих рассказов – да, женщины.
Тангера Елена Афанасьева в драматическом рассказе “Танго в Париже”. Робкая девочка Мара, что с художником-возлюбленным путешествует в Париж, и там ее встречает француз Пьер Хаффнер... но она не остается в Париже с влюбленным в нее богатым бизнесменом, а уезжает с бедным художником обратно в Россию: рассказ “Латинский квартал”.
Видишь, все это русские женщины в Париже. Есть эскизы рассказов, где герои – французы. Есть большая книга стихов “Ночной карнавал” (она называется так же, как и мой давний бредовый роман “Ночной карнавал”, о русской девочке в Париже 20-х годов...) - герои этой книги – русские парижане: Великий Князь Владимир и танцовщица Мадлен.
Я долго подбиралась к моему “Русскому Парижу” - такому, как я и написала его наконец-то: в полный рост.
О. Т.: Хочешь ли ты писать и дальше об известных русских женщинах в эмиграции?
Е. К.: “Русский Париж” - первая книга моего большого проекта “Русскiй Мiръ”. В этом проекте, по замыслу, будут книги, где русские живут и действуют в разных странах, куда их занесла эмиграция: “Русская Мексика”, “Русский Тунис”, “Русская Аргентина”, “Русская Америка”, “Русская Япония”... “Русская Монголия” - “Тень стрелы” - у меня уже есть. Недавно закончила роман “Dia de los muertos” - “любовный союз” России и Мексики. Этот проект – мое объятье миру, великой Земле, что приютила наших скитальцев; мое незримое мегастранствие по свету – я, русская, ищу и вижу и пишу соотечественников, живу их жизнями, радуюсь и страдаю вместе с ними.
Итак, эмиграция – одна из моих земных любовей, ура!
О. Т.: Значит ли это, что ты нашла “свою” тему в литературе?
Е. К.: Я не зацикливаюсь на горделивом: “это моя тема!”, “это мой конек!”, “моя стезя!” На самом деле в истинном искусстве НЕТ никакой стези. Я задумала этот проект, да! - но я не знаю, куда я пойду дальше.
Жизнь – импровизация. Жизнь равновелика дару. Одаренность, дар – главное, что есть в искусстве и что двигает и им, и массами, его воспринимающими и поглощающими: дар отнюдь не сахар и не оправдание сладкой лени, дар всегда сурово и непреложно требует выложиться до конца, до дна; он тебе дан Богом, и его надо отработать.
О. Т.: Я поняла так: твой роман могут читать мужчины, женщины, дети?
Е. К.: Женщины, мужчины... Люди, ну да, люди. Я не пишу гендерную литературу. В “Русском Париже”, как и в любой другой моей книге, главные герои – и мужчины, и женщины. Феминизм чужд мне и странен. Я думаю, мир задуман Богом в гармонии мужчины и женщины, и, как ни странно, отлично сказал Карл Маркс, отвечая на вопросы анкеты: “Что вы больше всего цените в мужчине? - силу; в женщине? – слабость”. Историческое время патриархального мира столь велико, что мы не можем сейчас и расслышать подземный гул матриархата.
Самая классная литература – та, что не делает акцент на вопросе пола, но та, которая написана художником, наиболее полно ощущающим силу своего пола. Так Цветаева была Очень-Женщиной. Так Шекспир был Очень-Мужчиной.
И в то же время они ухитрялись быть всеми своими героями, и перевоплощаться в них, и быть мужчинами, женщинами, детьми, стариками, воинами, роженицами, владыками, рабами, зверями, птицами, горами и морями.
А я... Что ж, переплыву моря и океаны, чтобы увидеть русских в Мексике, русских в Тунисе, русских в Аргентине...
Но Париж останется вечной любовью. Первой любовью.
Август 2012 года
С Еленой Крюковой беседовала Ольга Таир
Комментарии
Подписаться