Я родился в Марселе 1 января 1927 года.
Мой первый урок танца…. Мой первый преподаватель. Это она – Мадам. Она также стара, как старая дама, написанная Рембрандтом. У них одно лицо, но в руке у Мадам трость. Это трость для нее все: третья нога, когда она идет, метроном, когда она дает урок, перст указующий, когда она исправляет ошибки, и попросту хлыст, когда мы не сразу все схватываем.
..я впервые становлюсь к станку. Станок для танца – это тоже, что становой хребет для тела; танец стоит благодаря станку, и всякий раз, когда танец начинает заигрывать с беспозвоночными моллюсками, необходимо срочно вернуться к станку…
Постепенно я становился классическим танцовщиком. Никогда не устану благодарить за это небо! Отказаться от такой школы – все равно, что быть архитектором и никогда не ступить ногой в романское аббатство или готический собор.
Будь я выше ростом, более пропорционально сложен, я, вероятно, стал бы классическим танцовщиком. К счастью, как сказал кто-то, переиначив Наполеона: “Анатомия – это судьба!”.
Моим детским постановкам… не хватало публики. Настоящей. Незнакомой. Той, которую надо соблазнить и победить. Той, которая вам льстит и говорит правду, публики-зеркала, которой я хотел задать вопрос. Один-единственный вопрос – “Кто я?”.
Я обожаю непостоянство – менять оценки, суждения, противоречить самому себе, увлекаться чужими произведениями, кажущимися на первый взгляд, несовместимыми с моими вкусами. Мне ненавистны прямые линии, они скучны, как автострада. Не следует смешивать прямую линию со строгостью композиции. Строгость пленяет меня, в конечном итоге именно она таит в себе самые неожиданные находки и свободу, а также радость.
Недавно я прочел у Оскара Уайльда, что каждый должен бы вести дневник кого-то другого. Так вот я понял, что не могу работать с какой-либо музыкой, не занимаясь автором этой музыки.
…первое необходимое условие для создания балета, который чего-то стоит, – нужно влюбится в музыку.
…главное в танце не руки и не ноги, а солнечное сплетение и в конечном итоге – тело в целом. Танец – форма выражения человеческого тела, тело должно танцевать все в целом. Руки – один из элементов этого выражения, которое необходим передать, они не более и не менее надежны, чем ноги… У тебя пять конечностей: две руки, две ноги и шея продленная головой (голова становится потом лицом, где играют глаза), – эти пять конечностей делают танец. Или, точнее, сама эстетика, сама чистота танца связана с отношениями, существующими между пятью конечностями и центром индивида, – солнечным сплетением.
…замечательное определение, данное танцовщику Чарли Чаплином: “Танцовщик – это наполовину монахиня, наполовину боксер”.
…танец давал мне счастливую возможность говорить телами и пробуждать тела зрителей. Ибо балетный спектакль следует воспринимать телом, а не глазами.
Я предпочитаю думать не о Колюше (французский эстрадный комик), а о Рильке, пробую думать как Рильке, а не как Колюш.
Я принял танец всерьез, так как убежден, что танец – явление религиозного порядка. И кроме того явление социальное. Пока танец рассматривают как обряд, обряд одновременно сакральный и человеческий, он выполняет свою функцию. Превращенный в забаву, танец перестает существовать, остается нечто вроде фейерверка, или парад девиц в униформе, или игра на электрическом бильярде, но только не танец.
…все важное делается не “благодаря”, а “вопреки”.
…я брал жизнь и швырял ее на сцену.
Сказать о танцовщике, что он музыкален, – один из самых лестных комплиментов, который ему можно сделать. Это значит, танцовщик проглатывает музыку, не позволяет слушать ее ушами, заставляет услышать в самих его движениях, вскормленных музыкой, в движениях, которые играют для музыки роль переводчика и делают ее зримой и доступной, то есть понятной.
Когда я ставлю вариацию для какой-либо танцовщицы, я обращаюсь в эту танцовщицу. Танцовщица и хореограф, работая, составляют некую целостность, и это не имеет ничего общего с любовным соитием, Я обращаюсь в нее, чтобы придумать движение, присущее именно ей, и, когда она делает эти движения, первоначально бывшими моими, она обращается в меня. Я андрогин, когда творю.
Я люблю читать только то, что может пролить воду на мою мельницу, и меня не слишком увлекает созерцание того, как вертятся чужие мельницы. Все, что не способно породить идею, которую я когда-нибудь смогу воплотить в спектакль, меня почти не занимает, – даже если это гениально.
Моя жизнь, если в этих словах есть какой-то смысл, – перчатка любви, которую я выворачиваю и превращаю в спектакль. В таком случае мои спектакли – мои любовные романы, надетые наизнанку? Да.
Я часто говорю, что хореография – дело двоих, как в любви. В хореографической работе танцовщик важнее хореографа. Произведение существует благодаря танцовщику.
Мне не хочется, чтобы вспоминали о моих балетах. Я предпочитаю, чтоб вспоминали, чтоб хранили верность тем эмоциям, которые они могли вызвать.
Комментарии
Подписаться