Интервью с писателем и журналистом Владимиром Лорченковым

Очень редко можно узнать автора по стилю, по вырванной из текста строчке или сюжетному повороту. Современные книги порой различаются только обложками, а когда читаешь их, то кажется, будто они вышли из-под пера одного автора. У Владимира Лорченкова есть свой, «лорченковский», стиль, своя манера письма, которую не спутаешь.

— «Постмодернизмом» нередко называют то, чему не могут найти другого определения, в том числе любые текстуальные экзерсисы и литературный трэш, так что этот термин даже трансформировался в нечто ругательное: когда хотят сказать, что книга плохая, кривясь, заявляют: «Это какой-то постмодернизм». Кому, как ни Вам, писателю-постмодернисту, расставить все точки на i и объяснить: что такое «постмодернизм» в литературе, что отличает это направление от прочих, и все ли литературные эксперименты можно назвать постмодернизмом?
— Я попробую объяснить очень просто. Постмодернизм сейчас это реальность. Это ВСЁ. С определённого момента постмодернизмом стало всё, что происходит в литературе. Говорить о писателе, живущем в конце XX века, что он «реалист» или «сюрреалист» или… (вставьте любое определение) — смешно и нелепо. Это как искренне считать современного «неоязычника», который в свободное от офиса в Москве время выезжает потрахаться с такими же несчастными, как он, девками в венках из одуванчиков на берег Яузы-реки, или где они там… — выкрикивая «ярило», «ять пожнять», «ясно коблево» — «жителем каменного века».

Абсурд же, да?

Не надо путать стилизацию с бытием. Невозможно существовать вне контекста своего времени. Мы живём в эпоху постмодерна. Она, возможно, заканчивается, но окончательный разлом ещё не произошёл.

Следовательно, каждый пишущий сейчас человек — постмодернист. Так же, как ныне живущий человек — живёт в XXI веке, в 2012 году, здесь и сейчас.

А уже в рамках этого он может делать какие угодно эксперименты, включая так называемый «нео-реализм», который молчаливо подразумевается каждый раз, когда речь идёт о постмодерне. И который — т.н. «неореализм» — я бы назвал постмодерном в квадрате. Ведь он происходит из социалистического реализма, не имевшего к реальности никакого отношения: как мы знаем, соцреализм даже не то, чтобы безбожно врал и приукрашивал картинку. Он её Создавал.

Описывал не то, что есть, а то, чего бы Хотелось заказчику.

Выглядело это примерно так. На экране капитан сициалистичискирелистического судна «Волга-Волга» хохотал, глядя на колосящиеся поля, где пастух Абдурахман Дурахманов бегал за розовыми пятками вечно молодой актрисой Орловой. Повалив её на жирный, струящийся солнцем сноп, он щекотал Любви бочка и рассказывал ей про дружбу народов. А в реальности мой прадед из Могилёва прятался в Туркестане от «окуджав», изгадивших гимназию, где он преподавал, а бабушка в Новой Сербии умирала от голода, собирая дохлых воробьёв.

Сейчас потомки Абдурахманов и Любовей рассказывают мне реалистическую Правду О Прошлом как они его Видят. Это по их мнению, Реализьм.

Но каждый, у кого есть хотя бы чуть-чуть вкуса и здравого смысла, понимает, что вся советская литература после конца 40-х, — после того, как вымерли реликты великой русской культуры, её последнего толчка, Серебряного века (расцвет прозы 20-30-хх — прямое его следствие) — ложь, и фэнтэзи самого плохого качества.

Как и наследующий ей современный «нео-реализм».

И если бы не отдельные герои русского культурного сопротивления — Набоковы там всякие, несшие на обожжённых руках ещё горячие угольки растоптанного костра — наша литература погасла бы навсегда.

Но они, герои, слава Богу, были. И есть. Сейчас, например, уголёк несу я. И хотя бы уже только этим — а не за счёт какой-то несуществующей и неочевидной гениальности — я определяю развитие русской литературы. В первую очередь, её языка, и, значит, её самой.

… Как видите, постмодерн — как и его герои, — вполне трагичен.

— Ортега-и-Гассет называл реализм искусством масс, отделяя его от элитарного, нереалистического искусства…
— Чёрт побери, старик знал толк в определениях!

Я, к сожалению, больше специалист в практике, до всего доходил своим умом… Как Паскаль. Если Вы знаете, он с детства обожал геометрию, и отец, чтобы отучить его от этого и сделать хорошим гуманитарием, лишил книг по математике. И Паскаль, — сам, — додумался, и доказал 32-ю теорему Евклида. Но терминами при этом он пользовался своими, потому что официально принятым попросту не мог нигде научиться. Ну, мальчик говорил не «окружность», а — «колечко», не «линия» а «палочка».

… Я собственно, всё это к чему. А, да. Вы знаете Ортегу-и-Гассета, а я читал забавный анекдот из жизни Блеза Паскаля.

По существу же Вашего вопроса. Эта фраза Ортегу-и-Гассета — жонглирование терминами, которые не имеют значения, если теорема верно доказана. Если ты доказал, оперируя геометрией Евклида, что параллельные прямые не пересекаются, то ты можешь сказать и что «две параллельные палочки не пересекаются». Сути это не изменит. А если у тебя не получается ничего доказать, то и строгое следование терминам не поможет.

Надеюсь, Вы понимаете, о чём я. Я, по крайней мере, понимаю.

Кратко резюмируя. Если ты создал Творение, то неважно, каким термином его определят — «реалистическим», «нереалистическим». А если ты написал какие-нибудь, прости Господи, колонки в «Русскую жизнь» и составил из них «книгу», то и термины не помогут.

— Кому адресованы Ваши книги, широкому кругу читателей, или избранным?
— Я не пишу для кого-то, когда пишу. Я просто создаю. Песочные замки строят ради чего? Их просто строят. Для себя.

Избранный читатель — довольно странное словосочетание, я не очень понимаю, что оно значит. Человек с высшим образованием? Но я знаю много таких людей, но с очень плохим вкусом. Много читающие? Но тогда — что читающие? Можно, как и каждый писатель, в «избранные читатели» вложить очень простой смысл: «те, кому нравится то же, что и мне».

Ну а раз так… мы возвращаемся к тому, что надо писать для себя.

— Где Вас больше читают, в России или в Молдавии? Как Вас воспринимают на родине, как российского автора (ведь Вы пишете на русском языке, и Ваши книги издаются в России), или как своего, родного?
— Понятия не имею. Мне кажется, после того как Сеть стала явлением массовым, географической специфики не существует. Все мои книги есть в Интернете. Их в любой момент может прочитать любой житель земного шара, владеющий русским (ну или парой-тройкой иностранных) языков.

На родине? Молдавия страна очень провинциальная — наверное, нет необходимости объяснять почему, — а это всегда придаёт отношению к успехам земляка особую специфику. Наверное, я, наряду с такими титанами поп-культуры, как певцы Дан Балан и Павел Стратан, чья дочь исполнила хит этого или прошлого (?) лета (я напою — «гица, аштяпт те сяра ла портица») — самые нелюбимые в Молдавии люди.

Но буду справедлив. Это отношение не к литературе и книгам, а просто — к какой-то минимальной, но невыносимо яркой, по их масштабам, известности. Тут ничего личного, особенности молдавского менталитета. Вернее сказать, бессарабского. Менталитет у них тут общий, вне зависимости от национальности.

— Одни писатели утверждают: неважно, что писать, главное — как, а словесные кружева — это и есть искусство. Другие считают, что важен сюжет, который должен быть динамичным и захватывающим, а писать можно просто и даже неряшливо — читатель этого всё равно не заметит. Каково Ваше мнение? Что важнее, стилистика или рассказанная история?
— Это так же смешно, как спорить, что для пловца важнее — техника или физическая подготовка. И то, и другое, разумеется. Так что тут и говорить не о чём.

Интересно другое. Почему этот пустой и никчёмный спор периодически вспыхивает в так называемых литературных кругах? Ответ элементарный: одни бездарности прячутся под болтовней о «важности Смысла и Послания», другие — о «необходимости плотности кружева словес». И те и другие просто-напросто ничего не могут.

Потому что, если ты писатель, ты напишешь и красиво, и интересно.

И для тебя эти два слова никогда не будут антонимами.

— Жорж Польти насчитал 36 драматических схем, Юнг – 6 литературных архетипов, а Борхес — всего 4 сюжета. Уже столько написано книг, что, казалось бы, и темы, и фабулы давно исчерпаны, тем более что их не так много. Может ли писатель XXI века сказать что-то новое, чего не сказали его великие предшественники?
— Созидание — как секс, — естественная потребность человека.

Мы не можем отказаться от неё, не разрушив часть себя.

В любом деле количество приемов ограничено, что не мешает появляться всё новым и новым ярким представителям этого дела. Это может быть спорт, музыка, литература, что угодно…

Писатель, начав писать, существует в мире, где нет никаких других книг, никаких других авторов. Всё это существует в тебе лишь как доисторическая память, спрятанная где-то в мозжечке, и отвечающая в нас за «больно-отпрыгни», «страшно-оскалься». Всё по-новому, мир создаётся, океаны ещё кипят, каждый раз — как первый.

Только так ты в состоянии создать что-то по-настоящему новое.

— Мировая паутина в корне изменила ситуацию в книжной индустрии, а электронные книги стали серьёзной альтернативой печатным изданиям. Какой видится Вам судьба «бумажной книги»?
— Я не смогу ответить в том, что касается жанровой литературы. Могу говорить только о художественной. Причём как читатель, и это — всего лишь моё предположение.

Я полагаю, бумажная книга сохранится. Но тиражи будут маленькими: тысяча, максимум две. Очень качественный переплёт, бумага, печать… Может быть даже, написаны они будут вручную, на пергаменте, телячьей коже… С украшениями — драгоценные камни в переплёте, заглавные буквы натуральными красками… То есть, книга будет не носителем информации, а предметом коллекционного собирательства.

Я, кстати, буду с удовольствием их, такие, коллекционировать.

Для меня то, что я прочёл текст, не повод отказываться от покупки книги, если, конечно, я считаю её шедевром.

— А есть ли какое-то текстуальное влияние Интернета, привнёс ли он новые фигуры речи, стилистические приёмы, формы, жанры?
— Мы возвращаемся к тому, что нельзя жить вне контекста времени и условий. Разумеется, влияние есть. Форма произведения всегда зависит от внешних обстоятельств. Ведь именно они меняют язык. А уже язык — форму. Грубо говоря, если у Вас под рукой только маленькие камни и грубый нож, и мелкая моторика не развита, потому что вы в неолите, — то Вы ничего, кроме «первобытной мадонны» не создадите. Совершенные резцы, мрамор, технологии? Можно и Давида высечь.

В литературе всё то же самое.

Именно поэтому я с искренним сожалением и большим человеческим сочувствием смотрю на попытки литераторов РФ в XXI веке писать «русский великий классический роман». Который, как известно, писался языком века XIX. И писался так в веке XIX, когда это было уместно. Причём по тем временам язык был новаторский — Достоевский проходил по ведомству «трешевиков», а Пушкин — «постмодернистов»… Возвращаясь к «великому классическому роману». От этого отказался ещё Мариенгоф в начале века XX, а за ним и Олеша, которого советские литераторы упрямо приписывают себе. Но им всё нипочём, и они вечно катят свой прОклятый камень на пик имени Советского Интернационала (3450 м над уровнем моря, база отдыха «Джульбарс», трёхразовое питание), и каждый раз им не хватает «чуть-чуть».

Тоже своего рода античная трагедия.

А вот пока они мучаются, я взял да и написал великий русский эпос.

Называется он «Табор уходит», — и это, конечно, постмодернистский эпос, — и только так его, современный русский роман, и можно было написать.

— Обычно писателей спрашивают, на какие книги они обратили внимание, кого из коллег по писательскому цеху порекомендовали бы… А я спрошу наоборот: кого из современных писателей Вы бы категорически не советовали читать?
— Напомнило анекдот про священника, которому выпить предложили. «Водки, вина, пива, батюшка? — Ой, всё такое вкусненькое!». Очень многих.

В глобальном смысле — всех, кто производит себя от советской литературы второй половины XX века.

Ведь тут всё, как в природе. Есть древо эволюции. Тупиковые ветви — все, кроме одной. Попытка продолжить прозу от советской литературы — всё равно, что вырастить человека из шимпанзе. Любой ученый объяснит вам, что это не получится — шимпанзе УЖЕ тупиковая ветвь. Попытка воспроизвести прозу из русской классики XIX века тоже не выйдет — она уже закончилась, и выросла в ветви: первая — современная западная проза (американская в первую очередь: американцы у России XIX века учились), вторая — советская. С советской всё понятно, она тупиковая. Как шимпанзе: на человека похож, но — не человек. Так и те, что произошло из советской прозы — на вид литература, а на самом деле — нет.

Вопрос — кого надо читать? Конечно, тех, кто произрастает из Фолкнера, Мейлера, Селина, Апдайка, Хеллера и несть им числа.

Беседовала Елизавета Александрова-Зорина

— Владимир Лорченков на ThankYou.ru