«Полторы комнаты или Сентиментальное путешествие на родину»

Начало 1950-х. Одиннадцатилетний Ося Бродский (Евгений Оганджанян) живет с сердобольными родителями в коммуналке на улице Пестеля, ходит на футбол с отцом (Сергей Юрский), в прошлом военным фотографом, и пока тот в пивнушке обсуждает голы с Шостаковичем (Алексей Девотченко), украдкой читает, что пишут в газетах в разделе «Из зала суда». Дома он целится из папиного пистолета в портрет Сталина, его тезка в ответ рассказывает ему про славный город Биробиджан со страниц «Книги о вкусной и здоровой пищи», куда маленький Бродский периодически проникает. Некоторое время спустя, начинающий поэт Бродский (Артем Смола) слушает джаз, записанный на рентгеновские снимки, «красавицу подстерегает как Иаков», читает под одеялом «Мужчину и женщину», подглядывает за американской жизнью через павильоны ВДНХ и мечтает о том, что когда-нибудь в «Правде» напечатают роман Пруста. Еще через некоторое время, профессор Мичиганского университета Иосиф Александрович Бродский (Григорий Дитятковский) позвонит матери (Алиса Фрейндлих) из Америки с пирушки диссидентствующих литераторов и сообщит, что только что ел омаров. Чуть позже родители умрут, а в садике Бродского поселятся две вороны. Еще позднее, умрет и сам поэт Бродский и под лирическое «Воротишься на родину. Ну что ж?» встретится с матерью и отцом на исторической родине, где на местах портретов Ленина теперь пристроились рекламные щиты.

«Полторы комнаты» – самое откровенное и, да, самое сентиментальное эссе одного из самых несентиментальных русских поэтов в силу, конечно, его содержания. Бродский с такой печальной нежностью, которую не пытается скрыть, вспоминает, как мать посоветовала ему почитать персидскую поэзию, как отец, прогуливаясь по Литейному, рассказывал истории величественных зданий, как фотографировал море, потому что только так можно было подобраться к свободе, как двое стариков осаждали одинаковые кабинеты чиновников в надежде выбраться на недельку за границу, чтобы перед смертью повидать сына. Бродский писал «Полторы комнаты» по-английски, в первую очередь, не ради освоения иностранного литературного и не потому, что на родине не надеялся быть услышанным. Но потому, что хотел благодаря языку задним числом освободить мать с отцом из просторного плена, «даровать резерв свободы», если угодно. Возможно, главным, хотя далеко не единственным «зачем» по отношению к этому фильму будет то, что эту свободу задним числом теперь пытаются любовно украсть, хотя бы и с помощью великих актеров. Поэтому разговоры о том, что, вообще-то, для управления снами есть вещи получше кинематографа, или что из-за этого кинематографа безвозвратно теряются эти церковные колокола, звенящие подобно огромному чайному сервизу на подносе, отходят на второй план.

Зато в глаза бросаются многочисленные «как». «Как» – это такие же «зачем», но только более частные. Зачем этот фильм использует интонации фильмов, произведенных в СССР, ведь, учитывая отношения последнего с Бродским, искренность чувств на подсознательном уровне безвозвратно ставится под сомнение? Единственная плохая служба, которую сослужили фильму Фрейндлих с Юрским, так это способствование именно этой атмосфере ностальгически-добродушной «советскости», выползающей изо всех щелей «антисоветскости», хотя после фрейндлиховского «Он серьезно болен, и у него нет денег на лекарство» в конце телефонного разговора с эмигрировавшим сыном, эти строки писать как-то особенно неприятно. Тут, поймите, я не против советского кино, но против, так презираемой Бродским невольно возникающей амбивалентности чувств.

Зачем эти разговоры «о последнем поколении, которому важна культура» (кажется, так)? И дело не в том, что это далеко не так, что это вечное заблуждение каждого поколения. Просто, когда вместо образа Бродского возникает тень позднего Эльдара Рязанова, немного обидно и за того, и за другого. Зачем в рамках формата сюрреалистического коллажа, кажется, единственные документальные кадры, которые вклеивает в фильм режиссер – подвыпивший Бродский в микрофон поет «Очи черные»? Это уже риторический вопрос, не требующий комментариев.

Наконец, эти последние минут двадцать. Ох, эти последние двадцать минут – с пляшущими на ветру белоснежными тюлями, визуально обозначающие мир иной, с символическим прощанием родителей в кимоно, растворяющимися в обшарпанных стенах коммуналки, с Прустом, напечатанным в «Известиях», с Бродским, печально вглядывающимся в «Кофе-Хаузы» из окна иномарки. Тут опять же никто не против смелых и неожиданных идей. Более того, учитывая объект, они необходимы. Но прицел на концептуальность с таким постоянством оборачивается то невинной хохмочкой, то тихим ворчанием, а фильм про Бродского из-за частых перегибов порой превращается в экранизацию Хармса.

В чем точно не откажешь творению одного из лучших отечественных мультипликаторов, так это в шедевральных анимационных вставках, заготовленных еще с первого мультипликационного жизнеописания Бродского «Полтора кота». Правда, на фоне гениальной анимации особенно отчетливо заметна «человеческая лажа». Правда, все равно, возникает ощущение, что Бродский и мультики – это уже совсем эклектика, и лучше бы режиссер Хржановский любил какого-нибудь другого поэта, но чтобы критиковать его дар мультипликатора надо совсем не иметь совести.

Еще, и для кого-то это покажется самым главным, Хржановскому не откажешь в этой образцовой старомодной любовности (если только она может быть старомодной), поразительно сохранившейся в каждом плюшево-игрушечном кадре. «Полторы комнаты» – это такое одно большое «Я вас люблю», а признания в любви не кричат, а, как в этом случае, скромно крутят в двух кинотеатрах по стране одним сеансом в день. Это то самое «Я вас люблю», которое, по-хорошему, критиковать особо не имеет смысла, ибо признания в любви нуждаются не в критике, а в адресате. Это то самое «Я вас люблю», к которому, как здесь, готовишься лет десять, а в итоге лепечешь что-то вдохновенное и невнятное. То самое «Я вас люблю», когда, читая стихи любимого поэта на фоне Васильевского острова, не замечаешь, как банально и глупо ты выглядишь. Наконец, то самое «Я вас люблю», сказанное очень вовремя, потому что в ответ уже не услышишь: «А я вас нет».