«Нью-Йорк, Нью-Йорк» /«Синекдоха, Нью-Йорк» Чарли Кауфмана

Стареющий театральный режиссер Кейден Когард (Филипп Сеймур Хоффман) с успехом поставил очередную пьесу и теперь ждет рецензий. Восторженные отзывы появляются незамедлительно, но самого Когарда это не очень удовлетворяет. Кроме рецензий на свои спектакли, Когард любит вычитывать из газет некрологи, из которых, судя по всему, и черпает вдохновение. Его жену (Кэтрин Кинэр) ни постановка, ни некрологи не интересуют, потому как у нее в жизни два важных занятия: рисовать миниатюрные картины, которые можно разглядеть только под микроскопом, и возиться в какашках их четырехлетней дочурки, хотя, если подумать, чем-то подобным в жизни занимается и сам Когард. Не разглядев схожесть интересов, жена, прихватив дочку, отправляется на свою персональную выставку в Берлин, через некоторое время телеграфирует оттуда «Я теперь знаменита» и исчезает навсегда. Брошенному мужу пытается помочь справиться с одиночеством и всем-всем-всем миленькая, но глуповатая кассирша Хэйзел (Саманта Мортон), хотя сама живет в постоянно горящем доме, хотя, если подумать, то и все мы так. В этой, во всех отношениях, тупиковой ситуации призрачным спасательным кругом, за который и хватается главный герой, становятся деньги – какой-то очень щедрый грант за последнюю пьесу, на средства которого он и планирует выпустить главный спектакль жизни, выстраивая в огромном заброшенном ангаре модель Нью-Йорка чуть ли не в натуральную величину, а вообще-то собственной жизни в натуральную величину, тщетно пытаясь отыскать в ней смысл.
Своим дебютным фильмом 50-летний сценарист Кауфман заставил критиков долго чесать свои киноведческие затылки. Даже проштудировав все на свете «Мифы о Сизифе», никакой диалог с фильмом невозможен – он просто приводит в такой отчаянный и немой восторг. Понятно, что фильм, в названии которого есть слово «синекдоха», ну никак не способен окупить свой 20-миллионный бюджет. Соответственно понятно, что первый фильм Кауфмана окажется и последним, потому как фантазии его – дело интереснейшее, но дорогостоящее. Понимал это, конечно, и сам Кауфман, оставив под своим тотальным контролем главное произведение жизни.

Так вот, восторг этот появляется оттого, что на протяжении двух часов показывают сон, неуловимо напоминающий твой собственный, но сон, в котором, если начнешь копаться, пускай тебя зовут Карл Юнг или даже Чарли Кауфман, придется разбираться с такими метонимиями и синекдохами, что по сравнению с ними модель Нью-Йорка покажется жалкой проекцией третьей части правого полушария мозга. Сон, который чем дольше длится, тем меньше его понимаешь; к финалу, как и главный герой, не понимаешь уже ничего, кроме того, что хотелось бы, чтобы все было как-нибудь да по-другому; окончательно запутавшись, уже не понимаешь, что ты сам, собственно, в этом сне делаешь, какую роль исполняешь, и потому приходится проснуться (умереть).

Более-менее определенных и неоспоримых выводов «Синекдоха, Нью-Йорк» позволяет сделать немного. Первое, это давно многими подозревавшееся, но за былым отсутствием примера не высказывавшееся, то, что джонзиевская «Адаптация» и «Вечное сияние чистого разума» Гондри все-таки не шибко хорошие фильмы. Вернее, выражаясь осторожнее, не вполне реализовавшие свой потенциал. В уютном плюшево-синтетическом мире французского таксидермиста уютно будет смотреться, кажется, любая история, кроме, как выясняется, историй кауфмановских с их абсурдистско-меланхолическим ужасом. Боюсь представить, как Мишель Гондри дотошно любовался бы ожившей татуировкой или нарисованными на кирпичной стене часами. Последние у Кауфмана выглядят логичным элементом интерьера.
Во-вторых и, конечно, в-главных, самый известный, интересный и самобытный сценарист Голливуда, похоже, действительно смысла в жизни не видит. «Большую часть бесконечного времени мы либо еще не родились, либо уже мертвы. Пока живем, мы годами ждем какого-нибудь письма, телефонного звонка или взгляда, который бы все исправил». Поэтому все эти попытки разобраться в себе с помощью творчества, как и в том, и в другом по отдельности смысла тоже нет. Деление на ноль невозможно, ноль, поделенный на икс, дает ноль.

В этом плане название «Синекдоха, Нью-Йорк» (русских прокатчиков с их «Нью-Йорком, Нью-Йорком» все уже досрочно отправили в гиену огненную) – находка, достойная отдельных аплодисментов. Малопонятным экзотическим словом обозначают перенос значения с части на целое и с целого на часть: «Очаг» синекдоха слова «дом», «чашка чая» синекдоха «чашки, наполненной чаем», сама «синекдоха» – синекдоха «метонимии», а та, в свою очередь, синекдохой «метафоры». Метафора как незаметная и неотъемлемая составляющая жизни. Ничто не самоценно само по себе, все состоит из частей, являясь частью чего-то – мысль восходящая еще к древнегреческим натурфилософам, которые в этом деле тоже изрядно запутались.
В эту тотальную путаницу в пустыне органично вписывается прекрасный актер Хоффман, играющий здесь свою лучшую за всю карьеру роль, вытягивая на себе всю сложнейшую конструкцию картины – в начале фильма копается в унитазе и трясется в припадках, потом бродит, как зюскиндовский господин Зоммер, среди декораций, а в финале среди этих же декораций что-то похрипывает, как подыхающий подопытный кролик, в сцене, отсылающей сразу к нескольким производственным мелодрамам. Вообще, все к чему при желании можно придраться к «Синекдохе…», так это в прологе к нескольким дурацким шуткам про экскременты, на которые Кауфман по-свифтовски акцентирует внимание, и к этому не очень изобретательному, ввиду его безупречной логичности, финалу. Хотя с кауфмановской логикой не поспоришь: плохая комедия обречена закончиться посредственной драмой – в этом и заключается великая трагедия.