«Я» Игоря Волошина

Начитавшийся Кена Кизи севастопольский парень призывного возраста (Смольянинов) приходит косить от армии в районную психбольницу, но там все намного жестче, чем в любимой книжке. Зато за безымянным нонконформистом ухаживает сексапильная медсестра (Акиньшина), разукрашенная под проститутку, благоразумная главврачиха с фамилией Калитка (Михалкова) совсем не похожа на мисс Рэтчет, а среди безвольных пациентов имеется свой Фридрих Ницше (Хабаров). Но парень с нетерпением ждет, когда в его отделение переведут кумира юности по кличке Румын (Горбунов). У Румына длинные немытые волосы, много друзей и наркотиков, и он со всем этим красиво дефилирует под Swans.

Когда человек, снимавший ранее только провинциальный киберпанк («Нирвана») и пропагандистский трэш («Олимпиус Инферно»), заявляет, даже со ссылкой на какой-то международный кинофестиваль, что сделал русский «Амаркорд», это, конечно, звучит немного странно, но вообще на воспоминаниях ушедшей юности выезжали многие зашедшие в тупик художники. Известно, как переводится слово «Амаркорд», но Волошин, в первую очередь, вспоминает тут не свои университеты, а по памяти восстанавливает сцены из виданных в молодости фильмов – отсюда чревовещатель из караксовской «Дурной крови», ядовитая палитра из «На игле» и т.д. Другое дело, что все назойливые упражнения молодых российских режиссеров в высокой кинокультуре скатываются в историю «Как мы в подъезде смотрели Феллини», а постмодернистское жонглирование культурными кодами не срабатывает от того, что эти самые коды без разбора свалены в одну большую аляпистую кучу. Но все же в этот раз волошинская избыточность дала неожиданный результат. И если уж проводить аналогии, то «Я» все-таки больше всего похож на русскую версию «Домино» – с повествованием от слегка потрепанного первого лица, с этим шизофреническим монтажом, флюоресцирующими желтым, синим и зеленым. Только денег не хватает, вкуса не хватает, но какой русский не любит быстрый езды, и вот обескровленный фильм шипит, бьется в судорогах, как мертвая лабораторная лягушка, облитая серной кислотой. Диковато, наверное, волошинской автобиографии ставить в пример Тони Скотта, но дело в том, что еще автор «Амаркорда» (итальянского) понимал, что исповедь имеет художественную ценность, в первую очередь, как саморазоблачение. Для самолюбования в искусстве итак слишком много других жанров.