Мечтатели

Фильм — о мечтателях, и о том, куда приводят мечты.

«Мечтатели» (“Dreamers”), 2003

Режиссёр: Бернардо Бертолуччи

Сценарий: Гильбер Адэ Оператор: Фабио Чианцетти

В ролях: Майкл Питт, Ева Грин, Луиз Гарелл

Называть этот фильм провокационным стало таким же общим местом, как называть его автора — живым классиком. Так и тянет порассуждать о сексуальной подоплёке, о дедушке Фрейде, о революции в умах и брожении в них же. Хочется вволю повосторгаться животворным ветром французских шестидесятых и американских тридцатых. Заедает ностальгия о старом кино, которое важно было смотреть на первом ряду, а не на последнем. Обо всём хочется сказать-поделиться, но не складывается головоломка, словно ты не один фильм посмотрел, а эдак с десяток: коротких зарисовок, исполненных в одних и тех же декорациях, но снятых о разном, совсем о разном…

«Ностальгия». Какие были молодые, как тонко чувствовали. Были времена, когда деревья уже были старыми, а они — ещё совсем молодыми. Бурный восторг от грандиозности грядущего мира, от мощи собственных сил, исполненных юной разрушительной созидательности. Бертолуччи-юноша смотрит на самого себя, дряхлеющего, уже почти не понимающего бурю своей молодости, когда любой вопрос имел простой и очевидный ответ. Двигайся, старик, мы идём, свободные и беззаботные, лишённые буржуазного страха перед будущим, революционеры балконов второго этажа.

Придёт время, и состоявшемуся художнику придётся платить за грехи молодости, но попытка к бегству уже не удастся, потому что время ушло, затерялось в этих лабиринтах баррикад и дверей. Очень грустное кино о неизбывном и безвозвратном, о бессмысленности порывов, без которых всё равно — не жизнь, а так, прозябание за закрытыми дверями и целыми покуда окнами.

Важно — погулять вволю по пустым улицам, наполненным только тобой и этим ливнем. Важно — задержать этот миг, одолженный у других, но вернуть его придётся. Обязательно придётся.

«Андалузский пёс». Весь перемешанный, перемонтированный изобразительный ряд «Мечтателей» построен на противопоставлении мира хаотической нашей реальности гламурному, чистому даже в своей выстроенности, нарочитой запутанности миру «старого» кинематографа. Киномания и синефилия в запущенной форме просто давит с экрана. Нам сегодняшним с засильем «голливудщины» (которую ваш покорный слуга, к слову, не признаёт за таковую), с открытым противостоянием этому засилью со стороны «независимого» кинематографа, нам, привыкшим к безумной клановой войне за души и любовь зрителя, нам, напрочь отвыкшим от незамутненного восприятия демонстрируемого образа, очень непросто представить себе времена, когда можно было смотреть фильмы — хорошие и плохие, немые и звуковые, цветные и чёрно-белые — не пытаясь их раскладывать по полочкам, а просто смотреть, любоваться, содрогаться от увиденного и тут же плакать от умиления.

Ты наш, ты наш. Какая разница, кто более велик — Чарли Чаплин или Бестер Китон! И чечётка потолком выше кажется куда более благородным безумием чем современные изощрения пост-постмодернистского настоящего. Бертолуччи словно поёт гимн возвращению простоты и чистоты, ей почти настало время, ведь и самый утончённый киноцитатник может стать простой и безыскусной палитрой, которая порождает картины, доступные любому — ибо незамутнённый глаз, если он глядит с любовью, с обожанием, может получить приятственный опыт там, где иному суперзнатоку видятся лишь образы и мифы.

И эти полубезумные запутанные коридоры, утыканные старыми полупрозрачными книгами, ржавыми трубами и осыпающейся барочной лепниной, в которых прячется убитый на время мир старого кино, он может стать таким простым и красивым — не обращай только внимания на всё лишнее, наносное, очисть внутренний мир, посели там двух плюшевых медведей и одну безрукую Венеру. Так будет лучше, так будет проще. Только покуда, т-ш! никому не говори о своём открытии и не пускай туда чужих. Ну их с ихними симулякрами и постмодернизмами. Учимся жить и снимать кино заново.

«Ленин в октябре». Вообще, нашему человеку сложно понять, когда у жителей вполне себе буржуазной страны на полочках разложены бюстики Мао и Ленина, а по стенам развешены плакаты соответствующего содержания. Ладно, был бы какой команданте Че Гевара, мы бы поняли, но что на полном серьёзе можно рассуждать о «культурной революции» и хунвейбинах как о пути в светлое антикапиталистическое будущее — это выше нашего понимания. Прожигая жизнь в смутных своих недо-желаниях, молодые, весьма образованные и обеспеченные родителями люди предпочитают своей жизни то, о чем ничего не знают, но что влечёт их своей инакостью. Хуже, чем здесь и сейчас, быть не может, вот что было девизом бурных молодёжных волнений во Франции, где те славные деньки. Устами американца-пацифиста Бертолуччи горько спорит с самим собой, со своей молодостью, с тем юным задором праведного гнева, что царила в те далёкие годы.

Революция казалась тогда снова возможной, но во что вырождаются попытки борьбы с серостью бытия с помощью вывороченного булыжника — мы-то знаем, знает и режиссёр, не оставляя себе возможности отменить приговор. Борьба студентов конца XIX века с серостью жизни на одной шестой части суши привела к такому расцвету серости, какую, пожалуй, может переплюнуть лишь коммунистический Китай времён прихода к власти тех самых хунвейбинов. Режиссёр всё знает, но воссоздаёт картины конца французских шестидесятых от лица себя бывшего, позволяя себе теперешнему лишь горько усмехаться вослед. Придут полицейские и устроят побоище на развалинах несостоявшихся баррикад. Но что то побоище по сравнению с площадью Тянь-Ань-Мынь? Или событиями в Венгрии и Чехословакии? Хотя… ведь альтернативой такой смерти их молодости была бы только смерть от старости!

«Эммануэль». И все эти круто намешанные сюжетные, стилистические, философские линии не смогли бы существовать без главного — бесконечно фрейдистской, жёсткой, временами шокирующей и даже пугающей самих персонажей эротики. Все эти суицидальные мотивы, эта какофония окружающего бытия оказывается невероятно сексуальной, акцентированной на вторичных и первичных половых признаках, на физиологии, комплексах, страхах и желаниях покуда недоступного.

Братья, сёстры, сиамские близнецы, детская игра в доктора, укрывательство, виртуализация собственной жизни. Всё это наполняет экранное действо, но вместе с тем фильм почти лишён обыденной нынче порнократии, на фоне иных скандальных картин этого сезона он почти целомудрен, без акцента на нарочитую сексуальность, что используется лишь как тонкий, но острый медицинский инструмент, который лучше заменить терапией. Бертолуччи явно предпочёл сказать больше, нежели сказать это громче. Полторы постельных сцены на весь фильм плюс шикарный бюст Евы Грин, дефилирующий тут и там, нонче этого мало для полноценного зрительского шока.

Да и скушно ведь это, батеньки. Да и ставил ли пред собой автор снять именно скандальное кино? Что-то мне подсказывает, что за ажиотаж вокруг фильма режиссёр должен ругать (или хвалить) исключительно пишущую братию, исконно предпочитающую нормальному анализу картины выкрики с места: «порнография», «инцест», «любовь втроём», как много слов, а всё — мимо. Собственно ничего вышеперечисленного в фильме и нет. Даже лёгкая натуралистичность в паре кадров — ну правда, детский лепет по сравнению с адептами жанра навроде Катрин Брейя. Фильм не об этом, совсем не об этом.