Личный опыт: Как работает современный композитор
Как живут композиторы в Берлине, почему в театре любят эксперименты и сколько сейчас заработал бы Моцарт — в рассказе Сергея Невского
В рубрике «Личный опыт» Look At Me продолжает рассказывать о героях, которые добиваются чего-то сами. Сегодняшний герой «Личного опыта» — композитор Сергей Невский, живущий между Берлином и Москвой. Его последняя работа — курирование фестиваля «Платформа»: 19 мая он привозит в Москву одного из главных современных немецких композиторов Энно Поппе, а двумя месяцами раньше на «Платформе» была поставлена современная опера авторства Сергея Autland, в которой он постарался воссоздать аутичный внутренний мир подростка из отрывочных криков и необычных звуков, издаваемых хором из двенадцати артистов.
В рамках Недели Берлина на Look At Me Сергей Невский рассказал, как он открыл для себя Берлин в середине 1990-х, как на него повлиял этот город, на какие деньги живут современные композиторы и почему для них так важно, чтобы их произведения играли на сцене.
Сергей Невский — современный композитор. Родился в Москве и учился в Московской консерватории, по окончании уехал жить и учиться в Дрезден, а позже и в Берлин. С 2005 года работает с московскими театрами — пишет музыку к современным экспериментальным спектаклям. Живет на два города — Берлин и Москву. Его произведения играют по всей Европе и называют одним из самых сильных имен среди новых композиторов России.
Как оказаться в Германии и зачем надо учиться тому же самому
во второй раз
Я учился в училище при консерватории, и там были замечательные педагоги, замечательная теоретическая база. Сама эпоха располагала к стремлению к открытиям — конец 1980-х и начало 90-х. Переходный возраст совпал с аналогичным состоянием в стране, и все это было очень гармонично. Не было проблемы отцов и детей, потому что, когда вся страна ходит на демонстрации, не так просто найти, против чего протестовать. Кроме того, в то время сюда направился колоссальный культурный десант: в Москву приезжали Кейдж, Ноно, Штокхаузен, Шолти, Бернстайн — все самые известные композиторы и дирижеры того времени.
Потом я оказался в Дрездене. Это забавное очень место, смесь Восточной Европы и Италии. Чудесный, медленный город, там свое видение красоты и своя особая культура. С одной стороны, Дрезденская галерея, с другой стороны — рок-клубы и выставки современного искусства в развалинах; это сейчас сохранилось, но тоже приобрело музейный оттенок. Среди людей, с которыми я общался в Дрездене, было очень много «беженцев», если можно так выразиться, из Западной Германии, то есть культурных беженцев, которым надоела размеренная жизнь где-нибудь в Баварии, и они перемещались на Восток, где было все неопределенно и свежо.
Потом я сменил Дрезден на Берлин. После Дрездена он кажется очень жестким городом, там не возникает никакой иллюзии того, что все будет хорошо, люди менее склонны к общению и возможностей интеграции меньше. С другой стороны, именно там у меня появились возможности в виде композиторских стипендий и заказов. То есть уже в двадцать два года я мог писать за деньги и работать с профессиональными музыкантами. Меня как композитора в Германии по-настоящему слепили. Все время задавали вопросы, заставляли очень точно формулировать собственные цели. Нам никогда не говорили: «Делай так и так». Я приходил со своим сочинением, и его сразу начинали критиковать, задавать жесткие и, как мне казалось, пристрастные вопросы. Эта дотошность меня очень волновала, заставляла думать. Приезжая в Москву, я точно так же себя вел в отношении молодых коллег, и они поначалу безумно обижались, потому что им казалось, что я что-то личное имею против них, на самом деле это просто привычка.
Почему Берлин — город вечной молодости и как живут в самом свободном городе Европы
Я в Берлине с 1994 года, это время обучения в Университете искусств, первые заказы, выход на профессиональных музыкантов. Сначала я жил в своей квартире во Фридрихсхайне в Восточном Берлине, который тогда еще не был модным районом. В 1990-е Фридрихсхайн был довольно мрачным местом: безработные, панки, фашисты. Там не было стационарных телефонов, в ГДР их почти не ставили, чтобы люди не звонили своим родственникам на Запад. Сам город производил очень мрачное впечатление. Всюду оставались следы войны и разделения, трагическое прошлое перевешивало настоящее. Только где-то после миллениума город внезапно, почти без перехода, стал очень яркий, цветной, позитивный.
В 1990-е электронная музыка была повсюду, но на рейв я впервые сходил лет в двадцать шесть. У всех в то время были так называемые техно-соседи, такие персонажи, которые включали нерафинированное техно и слушали его по нескольку дней подряд. Когда обдолбанные люди вокруг все время слушают это, то ты, хотя бы из чувства протеста, стараешься просто не включаться в эту волну.
Берлин — город кидалтов, которым кажется, что им девятнадцать, а на самом деле тридцать девять
Берлин — это такой город, где все проводят молодость, туда приезжают из какой-то жуткой швабской провинции, а потом либо остаются в этой вечной молодости, либо отправляются работать в банк. И то, и другое одинаково трагично, но пока тебе нет тридцати пяти, очень хочется в этом находиться. Берлин — город кидалтов, которым кажется, что им девятнадцать, а на самом деле тридцать девять, и это очень печальное явление. С другой стороны, молодость в Берлине, свободном, расслабленном, некоммерческом, — отдельная тема.
Моими первыми серьезными друзьями были отнюдь не коллеги по консерватории, хотя и среди них были выдающиеся люди, а мои соседи по дому. Как-то раз, когда я пришел со своего исполнения поздно вечером, я увидел, что в арке между вторым и третьим двором (а в Берлине есть целые галереи проходных дворов, как в Питере) поставили большой стол со свечами, стали слушать почему-то Земфиру, и я сразу со всеми соседями познакомился: филологом, пожилой бывшей танцовщицей кабаре, таксистом, это была удивительная социализация. Все подружились, устраивали собрания, сажали кабачки на заднем дворе, это было чудесно.
С начала 2000-х у меня возникло много друзей музыкантов, которые занимались не современной академической, а импровизационной музыкой, играли в клубах, устраивали какие-то домашние концерты, вечеринки, партии мини-гольфа на крыше, и это было очень мило.
Главное завоевание берлинского модуса жизни — демократичность, равнодушие к иерархии. Тут я впервые увидел известного фотографа Дэвида ЛаШапеля, и не на каком-то пафосном приеме, а на дискотеке, куда вход стоил два евро, причем его подруга, самый известный транссексуал мира Аманда Лепур, танцевал(а) босиком на танцполе. А потом в Москве я увидел на улице Петровка растяжку, где те же люди — ЛаШапель и Лепур — подавались как нечто безумно дорогое и эксклюзивное, и нужно уже было платить за вход, чтобы их увидеть. То есть и там, и там вещи те же, но перспектива немножко другая.
Все подружились, устраивали собрания, сажали кабачки на заднем дворе: это было чудесно
Сейчас я живу на два города — Берлин и Москву: в Берлине я очень хорошо себя чувствую, потому что меня устраивает та система, которая там работает. Социальное государство, в котором постоянно звучит тема личной ответственности за общее благо, тема самоидентификации индивидуума с обществом мне очень нравится. Мне нравится наблюдать систему, способную ограничить распространение зла в политике, хотя бы внутри страны, уже одним своим устройством.
Был очень показательный пример, когда Меркель пыталась продвинуть в качестве президента страны очевидную посредственность и не дала избрать очень знаковую фигуру, правозащитника, в котором видела конкурента. Так вот уже через полтора года под давлением журналистов эту посредственность слили. Нашли коррупционный скандал, выяснили, что его жена купила дом по льготному кредиту, президент ушел в отставку, и выбрали — со второй попытки — правозащитника. Правда, в Германии тоже не всегда понятно, кто у власти, концерны или политики, но все остальное меня совершенно устраивает.
Как вернуться в Россию и попасть в театральный процесс
Я очень долго пытался начать работать в России, но поначалу в газетах писали, что-то наподобие «он пишет типичную немецкую музыку» или «европейский мейнстрим». Или спрашивали: зачем вам работать в России, у вас ведь и так все хорошо? Иногда это очень доставало. Думал, ну что мне нужно было еще сделать, чтобы поверили в мою русскость? Разорвать на себе рубаху и упасть головой в снег?
Что мне нужно было еще сделать, чтобы поверили в мою русскость? Разорвать на себе рубаху и упасть головой в снег?
В 2005 году мы с моим другом, Митей Курляндским, случайно пришли в ресторан «Обломов», там проходила «Акция при поддержке театральных инициатив». На сцену вышел Теодор Курентзис, который показал на нас и сказал: «Вот эти люди — это самые известные композиторы этой страны, но их у нас не играют». И началось какое-то шевеление, эффектный импульс этим жестом, кажется, был произведен. Начался фестиваль «Территория», началась моя работа с Курентзисом, Московским ансамблем современной музыки, с Кириллом Серебренниковым — людьми, которые мне дороги по сей день.
Сейчас ситуация с современной академическая музыкой резко изменилась: еще год назад в Москве было два ансамбля, которые играют современную музыку, а сейчас их пять. В Новосибирске, в Перми, в Нижнем Новгороде появляются какие-то новые люди, в битком набитых залах слушают удивительную и непривычную музыку. Меняется культура восприятия звуковой реальности очень быстро, и это очень хорошо. Но сам процесс этот был запущен не раньше, чем несколько лет назад.
Как работает композитор, на что он живет и почему нужны постановки и ученики
Как правило, я провожу минимум четыре-пять часов в день за столом, сочиняю музыку. Но любой композитор никогда только композицией не занимается, даже Моцарт в самый успешный период, когда он зарабатывал по полмиллиона евро в год на нынешние деньги, брал до одиннадцати учеников. Преподавание помогает формулировать для себя какие-то вещи, дирижирование дает опыт, помогает набирать уровень и заработать много денег. Кураторская деятельность тоже помогает формулировать какие-то взгляды на культуру, потому что ты должен аргументировать перед коллегами свой выбор, и ты сам, формулируя какие-то вещи для себя, идешь дальше.
В России заработать деньги современной классической музыкой можно, только если она связана с современным искусством или с театральным событием, в театр больше инвестируется, чем в музыку. Но если вы идете традиционным способом и пытаетесь, как в советские времена, получать какие-то заказы от Министерства культуры, через Союз композиторов, то вы обречены на нищету. У многих композиторов старшего поколения это вызывает закономерную фрустрацию, а как справляются с этой проблемой младшие коллеги, я просто не знаю. Консерватория готовит людей в никуда, и пока не появятся институции, стабильно поддерживающие современную музыку, современное искусство, положение останется таким же мрачным.
У меня иногда тоже бывают сложности, но в целом я очень доволен, потому что я никогда в жизни не делал то, что я не хочу. Когда я еще не мог зарабатывать музыкой, я занимался журналистикой, мне это не очень нравилось. Я знаю, что я зарабатываю меньше, чем многие люди, но при этом я не иду на компромисс и нормально себя чувствую, потому что мне хватает. Тем более что заказы идут из разных стран.
Режиссер Бархатов сказал, что хочет, чтобы на сцене были ударные и играли на инструментах и строительных машинах
Заказ формулируется так: к такому-то сроку написать для такого состава такое сочинение за определенную сумму. Если тебе заказали, значит, они приблизительно знают, что ты делаешь, и они хотят это от тебя, то есть очень редко вносятся какие-то правки. Бывает, музыканты говорят, что это невозможно сыграть; бывает, автор сам хочет что-либо заменить на более простое решение. Бывают какие-то особенные случаи. Например, в этом году я написал четырехминутную увертюру для открытия «Театра наций», которая начинала всю церемонию, и режиссер Бархатов сказал, что хочет, чтобы на сцене были ударные и играли на инструментах и строительных машинах. Мне пришлось придумать, как совместить этот индастриал со струнным оркестром и как привести эти два несовместимых слоя к органическому целому.
Кто слушает современную академическую музыку
Современная академическая музыка — доступна совсем не каждому, но, с другой стороны, и самые сложные вещи совершенно неожиданно, точечным путем находят своего слушателя. Новую академическую музыку слушают священники, менеджеры, студенты, очень разные люди, и, если сравнить с аудиторией поп-музыки, их, конечно, мало. Прикол, однако, в том, что все люди индивидуальны и у современной музыки нет определенной группы ее постоянных потребителей. Она их создает буквально во всех слоях общества. Это и отличает современную музыку от классической. Потому что классическая музыка — это времяпрепровождение буржуазии: все собрались, пошли в театр или на концерт, надели все чистое и темное. Это ритуал, в котором все меньше места любви к неожиданному и способности удивляться.
Как работать на проекте «Платформа» и почему нужен новый театр
Мы познакомились с Кириллом Серебренниковым, когда я писал для фестиваля «Территория», потом был спектакль «Человек-подушка», удивительный, сложный проект, который против всех ожиданий оказался очень успешным, спектакль идет до сих пор уже пять лет. У нас хорошие, сложные отношения. Сложные, потому что театральный режиссер видит вещи так, а музыкант видит иначе, но хорошо, что мы находим пересечение точек зрения. И мне эта сложность очень по душе.
«Платформу» делают очень много людей. Продюсеры, сценографы, мастера по звуку и свету, наконец, студенты Кирилла, которые играют почти в каждом спектакле, и Московский ансамбль современной музыки, который занят у нас почти во всех музыкальных проектах. Всего на «Платформе» четыре направления: театр, танец, музыка, медиа, и у каждого из них есть свой исполнительный продюсер. Все пытаются взаимодействовать друг с другом и создавать проекты на стыке театра и музыки, музыки и видео, короче, проекты, невозможные в традиционном репертуарном театре или в филармоническом пространстве. У нас довольно четкий план и нет рутины, это главное. И у нас очень много гостей: хореографы, режиссеры, композиторы и солисты из самых разных стран: Голландии Норвегии, Италии, Швейцарии. В каждом музыкальном мероприятии «Платформы» есть вещи, которые никогда не звучали в России. Это же касается и театра.
Сейчас мы привозим Энно Поппе. Он пишет не только для традиционных инструментов, но и электрических органов, используемых в 1960-е, которые он синтезирует на современных компьютерах. Получается такой кривой, немного ностальгический ресторанный звук, при этом, после электронной обработки на компьютере, он как бы преображается в кривом зеркале, расщепляется, меняет форму и облик, звучит все это очень круто. В каждом концерте «Платформы» есть вещи, выходящие за пределы музыкального ряда.
Сколько бы мы во «ВКонтакте» ни скачивали фильмы, но когда видишь на большом экране «Одиссею-2001» Кубрика, то понимаешь, что это немножечко другое
Людей на радикальные проекты привлекать очень тяжело, в Москве умная и избалованная публика. Это мотивирует нас подавать проекты не просто как концерты, а как некие мероприятия, объединенные некой сверхтемой. Наш предстоящий концерт, например, называется «Восстание», потому что он строится на взаимодействии традиционных живых музыкантов и «восстающих» против них электроники и видео. И электроника эта довольно решительно заявляет о себе, она дикая и непредсказуемая. Многим знатокам эта музыка уже знакома. Но я думаю, что есть смысл на это смотреть в реале. Вообще, смысл театра и музыки в живом исполнении в моменте переживания, который незаменим. Сколько бы мы во «ВКонтакте» ни скачивали фильмы, но когда видишь на большом экране «Одиссею-2001» Кубрика, то понимаешь, что это немножечко другое. И то же самое с театром, с музыкой. У меня у самого есть ступор, нежелание идти на концерт музыки, которую я не знаю, потому что ты не можешь промотать вперед, если тебе что-то не нравится, а очень хочется иногда. Но ты идешь на этот риск, и если он оправдан, то это становится магнитом.
Как жить на две страны и почему здесь все меняется
Здесь все меняется. С одной стороны, были демократические волны декабря-января, с другой стороны, им соответствует куча законодательного идиотизма и попытки легитимизировать этот идиотизм с помощью церкви. Например, закон, который в Питере принят против пропаганды гомосексуализма: в этом городе скоро нельзя будет Пазолини смотреть, «Смерть в Венеции» и даже группа «Тату» там теперь вне закона — выглядит это как попытка введения такого наивного шариата. Надеюсь, что растущее гражданское движение окажется сильнее идиотизма. Но менять страну будет сложно.
Питер немножко как Берлин, туда люди уезжают за таким углубленным дауншифтингом: «Я сейчас работаю над своим проектом»
Перемещаясь между Берлином и Москвой, я почти не чувствую разницы — и там, и там я дома. Оба города очень эклектичны и привлекательны именно отсутствием единого стиля. Единственное, что сразу бросается в глаза в Москве, — это очень большая проблема с общественным пространством, о которой все сейчас говорят. Ты сидишь в замечательном кафе, а потом выходишь на улицу, и там нельзя пройти из-за машин на тротуаре или наледи. А в Петербурге, который я очень люблю, есть общественное пространство в самой архитектуре, есть кафе со столиками на улице, чего в Москве очень мало, потому что если ставишь джип, то для столика места уже нет. Питер немножко как Берлин, туда люди уезжают за таким углубленным дауншифтингом: «Я сейчас работаю над своим проектом». А в Москве драйв. Правда, с тех пор, как я работаю в Москве, у меня удовольствие от московского драйва вообще ушло, потому что я здесь вообще не могу расслабиться.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Комментарии
Подписаться