Фильмы, которые
лучше не пересматривать

В детстве он казался самым тонким, самым современным, самым чувственным — и так далее — режиссером. Мне понадобилось пересмотреть его по работе, стало очень грустно. Казалось, только «2046» и «Черничные ночи» — неосторожный шаг в задушевную трескотню, но нет, так было всегда. «Дикие дни» когда-то казался самым совершенным фильмом на свете, а сегодня напоминает манерный гид для начинающего пикапера. «Чункинский экспресс» удивляет разве что тем, что когда-то режиссер мог поставить одну и ту же песню тридцать раз подряд и ему ничего за это не было. «Любовное настроение» могло бы быть лучше, если бы половина его хронометража не была отдана под красивые проходы по улице в замедлении. Все это я пишу без какого-либо злорадства: есть режиссеры и картины, которые жизненно нужны в свое время, но к ним лучше не возвращаться, а бережно хранить о них теплые воспоминания.

Так получилось, что я посмотрела фильм «Броненосец "Потемкин"», когда мне было четыре года, и с тех пор не пересматривала, потому что в мою память в детстве навсегда впечаталось, что это самый страшный хоррор. Я сидела перед телевизором на детском стульчике и ела лапшу, и когда пошел эпизод с Одесской лестницей, мне он показался таким страшным, что я подавилась этой самой лапшой, заорала, на шум прибежала бабушка и стала лупить меня по спине. Мне потом еще долго мерещилась эта коляска, штыки наперевес, и еще там был какой-то ребенок с лысой головой, который звал маму, а мамы не было, и он так и остался там на лестнице лежать убитый, потому что убежать не успел. Эта штука посильнее злого клоуна Кинга. До сих пор боюсь пересматривать, это как пять раз позвать Кэндимена перед зеркалом.

А вот фильм «Золотая лихорадка», тоже свинцовая классика, в детстве мне наоборот казался веселым и смешным — поедание ботинка, танец с булочками и прочее. И только увидев его на спецпоказе в нойз-озвучке в цикле кинопоказов «Немое кино плюс живая музыка», я поняла, какой этот фильм страшный. Там тоже речь об утробном ужасе и детских страхах: злой дядька сейчас сожрет тебя, превратившись в медведя. Нигде не безопасно: твой дом вдруг начинает качаться у тебя под ногами, и ты вылетаешь через открытую дверь и повисаешь над пропастью, еле успев зацепиться за порог. Все забудут про твой день рождения. Ты выходишь танцевать, на тебя направлены все глаза, а с тебя сваливаются штаны, какой позор. А потом в новогоднюю ночь Чарли ждет красивую подругу в блестящем золотом платье, которую играет Джорджия Хейл, но вместо нее в дверь суется лошадиная морда, как призрак из ночного кошмара. Смешная комедия — просто обхохочешься. А всего-то надо было поменять музыкальное сопровождение, чтобы увидеть, о чем на самом деле этот фильм, сколько в нем заперто страхов из подсознания, которые замаскированы под гэги.

Чаще всего бывает наоборот — смотришь фильм на фестивале и ненавидишь его: он у тебя сегодня шестой, скоро полночь, а завтра опять вставать в полседьмого, чтобы ехать на велосипеде от ночлежки, которую снимаешь на пятерых. Проходит полгода, фильм удивительным цветком распускается в пустыне российского проката, и ты понимаешь, что не разглядел шедевр. Все, что я успела полюбить до 2000 года, выдержало проверку временем — и «Крики», и «Чужие», и фон Триер. Но в последнее время случаются сюрпризы. Когда в Каннах я первый раз смотрела «Святые моторы» Каракса, мне казалось, что у меня в сердце фейерверк, как в «Любовниках с Нового моста». Каждое перевоплощение Лавана — удар под дых, так неожиданно и ни на что не похоже (за вычетом месье Дерьма). Такой восторг от того, что ты проникаешь в этот сон и начинаешь в нем обживаться и о чем-то догадываться. Через полгода я смотрела фильм в Москве, проектор был ужасный, на экране в темноте копошилась серая тень Лавана. Но дело не только в этом: все стало слишком предсказуемым, одноразовым, инфантильным — этот сон не хотелось смотреть снова. Типичный случай поддельных елочных игрушек. А про то, что страшно пересматривать: в первый раз от «Груза 200» у меня был тремор два дня, второй раз он мне показался комедией, третий — историей любви, а четвертый я смотреть не буду.

Самое ужасное разочарование я получил не так давно, пересматривая хороший фильм «Терминатор». Будоражащий кошмар, который был вызван просмотром этого кинопроизведения больше двадцати лет назад, выветрился. Остался крепкий малобюджетный боевик с элементами антиутопии. И Шварценеггер такой неприлично молодой. Сердце откликается только при виде юной, ничего пока не подозревающей Сары Коннор. Беги, милая, беги.

Если не заставляет острая профессиональная необходимость, главные и самые любимые фильмы вообще стараюсь не пересматривать. Чтобы не сглазить. А такое уже было. Еще в советское время посмотрел «Гибель богов» Висконти на черно-белом контратипе. И так его запомнил навсегда — как великий черно-белый фильм. Увидев в цвете, был почти разочарован, как будто чистый образ первой любви оказался ненужно приукрашен косметикой.

Фильмы Феллини — обязательная программа-минимум при знакомстве с кино. Это вроде памятника неизвестному тебе герою, куда приводят родители в детстве и рассказывают о его подвигах. Им принято доверять, а героем молча восторгаться. При первых просмотрах это то, что довлеет над тобой как зрителем. Но по прошествии лет возвращение к нему уже освобождает от подобных условностей. Недавний пересмотр фильма «Ночи Кабирии», к примеру, вызвал ощущение большого обмана: режиссерского, исторического и пр., где раздражение вызывало все — от излишней китчевости и топорности мизансцен до странного высокомерия режиссера по отношению к своим героям. То есть поразительным образом в одном фильме умещалось все худшее, что было в неореализме и итальянских мелодрамах 60-70-х годов. В общем, лучше бы в детстве мне сразу открыли правду, что самый великий итальянский режиссер — Раффаэлло Матараццо.

В первый раз я посмотрел этот фильм, ничего о нем не зная заранее, в экранной копии, на плохом мониторе, с огромными китайскими (почему-то) субтитрами, заслонявшими изображение. Я испугался так, как будто встретил собственную смерть и чудом остался жив. Помню, чтобы вернуться в реальность, тут же поставил какую-то пустяковую драму с Кевином Спейси — и всю дорогу боялся за Кевина Спейси: «Господи, он и не знает, ЧТО ему угрожает!» Через пару недель был пресс-просмотр в кинотеатре «Ролан». Критики хихикали и подначивали друг друга. Страх исчез вместе с китайскими субтитрами. Вообще, никогда не пересматривайте фильмы, на которых вам повезло сильно испугаться. Это ценное чувство, его надо беречь.

На пятой минуте в кадре появляется Михаил Горбачев, которого сзади приобнимает ангел. Он размышляет о смысле бытия, потом говорит, что сейчас зачитает «нашего соотечественника Федора Тютчева, поэта и дипломата». Причем слово «соотечественника» произносит как-то странно — что-то вроде «соотечесенецка», я так до конца и не понял. Пытаясь сделать фонетический разбор, я перематывал на этот момент снова и снова, в итоге меня охватывал безудержный смех, и просмотр приходилось откладывать. В течение нескольких лет я предпринял семь или восемь отчаянных попыток посмотреть этот фильм дальше шестой минуты, но потом по-своему истолковал его название и как-то успокоился.

Тут нужно какое-то воспоминание, случай. Но никакого воспоминания нет. Есть колеблющийся, как круг от лампы, образ из прошлого (или это и есть воспоминание?). Он про такую смертельно красивую жизнь, фигуры, схваченные в движении, когда они приседают для выстрела (глаз прищурен, чтобы точнее). Это первые фильмы Фассбиндера, виденные когда-то, где-то, точно на пленке, скорее всего, в залах на Красной Пресне, в залах таких же маленьких и темных, как они. А, нет, воспоминание есть. Я помню, как пытался лет в тринадцать попасть на «Невинного» Висконти (дети до шестнадцати) и подкладывал в ботинок картонки, чтобы казаться выше. «Любовь холоднее смерти» — глядя на него сегодняшним трезвым взглядом — весь держится на таких картонках, набитых в детский ботинок для взрослости, важности и красоты. Этот проглотивший вешалку ангел смерти Улли Ломмель, этот старательный в своей грубости подросток Райнер, эти штраубовские завороженные собой проезды и, наконец, эта героиня по имени Эрика Ромер (sic!), — все это напоминает сейчас отчетливо темные ночи лет в шестнадцать за сочинением чужого романа. Конечно, про смерть (про что же) и, конечно, с вертеровской закушенной губой. Когда-то эта страсть на фоне родительской кухни была конгруэнтна твоей. Сейчас ты смотришь на это, как Тригорин на Треплева. Конечно, мы были намного счастливей в восемнадцать.

На днях показывал подруге двадцати четырех лет некогда любимый фильм и чуть не умер со стыда. Нет, пророческая комедия Юрия Мамина вовсе не лишена моментов чистой гениальности: гротескная история о фюрере-пушкинисте и его бакенбардистых приспешниках, терроризирующих провинциальный городок факельными шествиями и погромами хипстеров, остроумно пересказывает прошлое (в частности, «Гибель богов» Висконти) и предсказывает будущее (например, деятельность молодежных движений патриотической направленности). Но боже мой, какая мука смотреть сейчас на то, как Мамин рисует главных противников воинственных фрачников — расписных «неформалов». Вся та перестроечная свобода, о которой сегодня принято с воодушевлением и назиданием рассказывать, кажется после повторного просмотра «Бакенбардов» наивным и немодным всплеском бесовского идиотизма. И как теперь жить с этим осадком, непонятно.

Я искренне считаю, что надо слушаться Паулину Кейл и никогда ничего не пересматривать, потому что в мире есть еще так много непосмотренных фильмов и так мало времени, что смотреть без необходимости по второму разу то, что уже видел, дико непрагматично. Но в любом случае не стоит пересматривать кубриковскую «Космическую одиссею». Во-первых, потому что это надо делать только на большом экране и в запредельно хорошем качестве, а это возможно только в идеальном мире. Во-вторых, потому что большинство из нас ее видели в более-менее нежном возрасте, и это, по-моему, эмоциональное потрясение того уровня, который не забывается — то есть спустя пятнадцать лет все детали стираются, помнишь оттуда по большому счету только поющие монолиты, голос Хэла, белую комнату и там музыку Штрауса, а остается на всю жизнь кристальной чистоты воспоминание о том, что ты тогда увидел что-то гигантское, очень далекое, необъяснимо грандиозное и при этом дико страшное. Если ее пересмотреть, она не станет ни лучше, ни хуже, и ты не станешь ее больше или меньше любить — просто такого больше не повторится, возникнет масса вопросов, и придется ждать еще пятнадцать лет, чтобы в памяти осталось только главное.

Примерно по той же причине, кстати, вот уж что точно не стоит пересматривать, — так это последнюю серию «Твин Пикса»; в полной мере пережить это во второй раз не получится (тут как раз наоборот все детали помнишь), и за это всегда страшно обидно, особенно если рядом сидит человек, который на все это смотрит в первый раз. Ну и много вообще таких вещей есть — ты, в принципе, всегда немножко боишься смотреть по второму разу кино, которое тебя когда-то сильно задело, поскольку так или иначе есть риск это чувство потерять (в большинстве случаев так и происходит, и дело не в фильмах, конечно, просто мы, наверное, за это время становимся немножко хуже. Ну или лучше — и тогда там, наоборот, новые крутые штуки находятся). Еще нельзя пересматривать фильмы, которые любил в глубоком детстве, — они все дурацкие, особенно «Прирожденные убийцы». Еще я бы под страхом смерти не стала бф пересматривать «Любовь» — по-моему, на это только какие-то мазохисты высшего уровня способны. И вот еще — у меня, например, есть драматическая история отношений с кинофильмом It’s all about love Винтерберга — я его видела четыре раза: в первый мне показалось, что это какой-то стыд, кошмар и катастрофа, потом — что это, конечно, стыд и кошмар, но вполне себе достойное guilty pleasure, в третий мне внезапно стало казаться, что это великий фильм о любви, и все безобразие, которое там есть, его только украшает. С этой мыслью я счастливо прожила примерно три года, а потом случайно посмотрела в четвертый раз и поняла, что все-таки с самого начала, кажется, была права — довольно чудовищное на самом деле кино.

«2046» Вонга Кар Вая — единственный фильм на свете, который я все время хочу пересмотреть, но вот уже несколько лет не могу себя заставить это сделать. Режиссер снимал его четыре года, премьера постоянно откладывалась — маэстро что-то доделывал, переснимал. Ожидание было бесконечным, о фильме шутили, что он выйдет как раз в 2046 году. Когда картина вышла в прокат в 2004-м, это была совсем не длинная по нынешним меркам (всего два часа десять минут), но ужасно растянутая, почти невыносимая коллекция каких-то эмоциональных осколков, теней, тупой боли, непонятно чем вызванной.
Вонг Кар Вай лучшие свои фильмы делал практически из хаоса, работал без сценария, выдумывал истории уже на монтаже, из выпавшего из одного сюжета короткого анекдота мог сделать целый фильм. Все эти фильмы были о Гонконге. В 1996 году, когда город передали Китаю, Вонг перестал снимать современный Гонконг. Он перенес своих героев сначала в эмиграцию («Счастливы вместе»), потом в прошлое («Любовное настроение»). «2046» по одному из первоначальных замыслов был посвящен тому, что стало с Гонконгом за первые 50 лет под властью Китая. Потом режиссер добавил в фильм героев «Любовного настроения». Потом что-то доделал, переснял. В результате «2046» стал о том, как сам Вонг Кар Вай, навсегда потеряв тот самый родной Гонконг, утратил контроль над хаосом, и это разрушило гений одного из лучших режиссеров в мире.

Я почти ничего, даже тюрьмы и сумы, не боюсь. Тем более, пересматривать фильмы из страха разочароваться: такого со мной не бывает — не идиотом же я был хоть пять, хоть двадцать пять лет назад, когда тем или иным фильмом очаровывался. Но есть один, который я никогда бы не рискнул пересмотреть из страха животного, иррационального, первобытного. Это «Генри: Портрет серийного убийцы», дебют Джона МакНотона, года четыре не прокатывавшийся даже в либеральной Америке (только, кажется, помощь Скорсезе способствовала снятию «Генри» с полки).  Это хроника подлинных деяний маньяка Генри Ли Лукаса (первая роль Майкла Рукера, которого я с тех пор очень уважаю — надо быть не просто глупым или смелым, чтобы принять такое предложение), единственный — для меня — физически невыносимый фильм. Во всех общепринятых жупелах, вроде многоумного пазолиниевского «Сало» или брутальных мясных ужастиков, есть спасительные соломинки — изысканная форма, болезненное сладострастие, кураж гран-гиньоля. В «Генри» — ничего; ледяная (если верить, что в аду — холодно, то адская) бесстрастность интонации, тотальная ангедония, и черт с ним, натурализмом в изображении смерти, главное — патологоанатомическое безразличие к жизни (без патологоанатомической красоты препарированного тела). Я бы, конечно, вообще запретил и уничтожил этот фильм — и к чертям либерализм.

На самом деле вспомнить подобающий случай довольно сложно, как-то все получалось пересматривать чрезвычайно в жилу. Приходит на ум чуть не единственный, но оттого еще более яркий эпизод из зрительской практики. Было это лет десять назад, и в компании из одного кинорежиссера, одного кинопродюсера и одного киноартиста я собирался пересмотреть что-нибудь из беспроигрышной классики. Выбор пал на «12 стульев» Леонида Гайдая, тогда только-только появившийся на DVD и специально приберегаемый хозяином дома для подобного случая. Уже минут через десять после начала воздух в комнате настолько сгустился от всеобщей неловкости, что его, извините, можно было намазывать на хлеб.  Как стало ясно из весьма экспрессивного обсуждения ситуации, последовавшего после извлечения злосчастного диска на свет божий (послевкусие в конце концов залакировали каким-то аниме), смутные подозрения по поводу этой экранизации терзали души едва ли не всех присутствующих, которые, впрочем, до последнего убеждали себя, что это не более чем извивы воспоминаний, а на самом деле все замечательно, искрометно и смешно, чуть ли не на уровне «Не может быть!». Увы, но именно этот фильм остается главной гайдаевской неудачей.

Главный источник разочарования в подростковых киноидеалах, конечно, лежит в области культового кино. Я, к счастью, уже сто лет не пересматривал «Крота» Ходоровского или, к примеру, «Страх и ненависть в Лас-Вегасе», но год назад оно меня все равно настигло — в несколько неожиданной форме «Заводного апельсина» Кубрика. Не то, чтобы он когда-либо казался одним из любимых, но все его элементы настолько отпечатались в ДНК, что мысли о возможном предательстве даже не возникало. По воспоминаниям «Апельсин» твердо стоял в культовом каноне во всем своем VHS-ном очаровании, но спустя десять лет и на большом экране я вдруг увидел какой-то совершенно незнакомый мне фильм, который я, тем не менее, знал наизусть. В первые десять минут очень хотелось зажмуриться, через полчаса — убежать. Ультранасилие, singing in the rain и devochki не вызывали ничего, кроме желания кинуть чем-нибудь тяжелым в экран. То, что раньше смотрелось, в общем, крайне неплохим и остроумным кино, теперь было похоже на дурную BBC-шную постановку культового романа, сделанную человеком, который отчаянно пытается шутить, хотя знает, что у него никогда не было чувства юмора. Вдвойне удивителен тот факт, что «Барри Линдон» и «С широко закрытыми глазами» до сих пор кажутся одними из самых смешных фильмов на земле.