КнигиКак генная инженерия связана с античностью
и христианством

Каждую неделю Look At Me публикует отрывок из новой нон-фикшн-книги, выходящей на русском языке. В этот раз мы представляем книгу «Солнце и смерть. Диалогические исследования», которая вышла в «Издательстве Ивана Лимбаха». Это диалог между немецким философом Петером Слотердайком и биографом Гансом-Юргеном Хайнрихсом о генной инженерии, глобализации, массмедиа и других проблемах современной цивилизации.

Ганс-Юрген Хайнрихс: Гуманизм во всех его вариантах — это программа, которая использовалась философами, идеологами, авторами колонок в газетах всякий раз по своему усмотрению и в своих интересах. Йорг Хайдер (Праворадикальный австрийский политик. — Прим. ред.) провёл свою предвыборную кампанию осенью 1999 года по всей Австрии, используя гуманистические слоганы. Поэтому у французского философа Филиппа Лаку-Лабарта возникли веские основания для того, чтобы иронично сказать по этому поводу: «Нацизм — это гуманизм».

Я хотел бы задать последний вопрос, который касается темы соотношения человеческого достоинства и техники — темы, которая стала столь нелёгкой после того, как центральной проблемой биологии становится проблема технологического производства человека. В христианской традиции люди обладали достоинством как творения Бога или как образы Божьи. Что будет с этим достоинством, если человек станет неумело вторгаться в человека и ковыряться там с помощью генных технологий? В одной телевизионной дискуссии Вы коснулись этой проблемы, заявив, что желали бы установления запрета на такие неумелые произвольные вмешательства — например, в форме моратория на использование генных технологий. Если я верно понял Вас, то Вы всё же допускаете право людей улучшать свои естественные условия в отдалённой перспективе — как только они смогут нести осмысленную ответственность за такие затеи.

Петер Слотердайк: Боюсь, мы оставили самое трудное напоследок — и сейчас, в конце беседы, не сможем обсудить его надлежащим образом. Вероятно, чтобы указать на сложности, которые нас ожидают, следует высказать хотя бы такое суждение: в основополагающей христианской традиции Бог представлялся как творец, у которого желания и умения не расходятся. Это выражается классическим атрибутом «всемогущий». Если Бог всемогущ, то Ему нет нужды прислушиваться к мнению какой-нибудь там комиссии по оценке последствий творения. Он может и имеет право выражать себя непосредственно и передаёт своё совершенство сотворённому им дальше, по всей линии, причём ему нет нужды опасаться последствий неудачи в действиях — а вот перед творцом более слабым эта проблема встаёт сразу же. На совершенное творение совершенного творца не бывает никаких рекламаций — и нет никакой нужды в том, чтобы они появлялись. То, что выходит из рук совершенного творца, eo ipso всегда приемлемо. На линии платоновской онтологии та же самая мысль выступает как аксиома: «Всё сущее хорошо». Авторы библейской Книги Бытия и Платон выразили — в каждом случае на свой лад — заинтересованность в том, чтобы их теология начиналась с оптимума и максимума, дабы исключить из борьбы конкурирующие имперские космогонии и теогонии. В этом — причина, по которой оба супрематизма смогли слиться друг с другом, проникнуть друг в друга и дать в результате христианскую теологию.

Между II и IV веком после Рождества Христова в восточном захолустье Римской империи люди начали размышлять о творце и демиурге, исходя из других, уже изменившихся интересов. Между Иерусалимом и Александрией теперь возникло представление о таком боге, у которого умения и желания уже не совпадают. Само по себе то, что на сцене мышления появилось представление о непервоклассном создателе, было вызвано принципиальным уважением к творению как таковому. Начиная с этого момента стала возможной идея, что сущее могло произойти и из рук какого-либо неумелого бога. Вследствие этого мысли ранних европейцев о первом творце разделились — одни в духе старого доброго католицизма защищали оптимальность сотворённого, по каковой причине не должен был бы даже возникнуть сам вопрос о вмешательстве в глубинные генетические структуры; другие же, выражая критический настрой по отношению к сущему, полагали, что сотворённое есть результат недостаточных умений и возможностей, то есть творение было неудачным — в отдельных моментах или в целом. Второй из диагнозов, естественно, предполагает и тезис о том, что последующие улучшения легитимны, — причём ратующие за такие улучшения хотят осуществить их, ещё пребывая в этом мире. Таким образом мы — находясь в самой гуще современных инженерных культур — наследуем теологию делания, которая подмывается гностическим течением, направленным против неё. Потому мы и не смотрим с безграничным энтузиазмом на страсть непрерывно мастерить что-либо — даже на божью, а уж на человеческую — и подавно.

Можно было бы полагать, что в данный момент мы разыгрываем сюжет из поздней античности — но на современной сцене. Одна фракция человечества предстаёт при этом в роли деятеля-творца, а вторая выступает против него. Различие между Богом-творцом и Богом-спасителем воспроизводится в различии между человеком-делателем и... как бы нам следовало назвать его... вероятно, человеком- хранителем, человеком-пастырем или хайдеггеровским человеком?

Несколько лет тому назад я сидел на подиуме рядом с Пинхасом Лапиде (Еврейский теолог и историк Израиля. — Прим. ред.), и он рассказал примечательную парагностическую историю об одном раввине, жившем во времена поздней античности. Этот богослов, не вполне согласный с Талмудом, якобы учил, что бог двадцать семь раз безуспешно пытался вызвать к жизни своё творение, и только при двадцать восьмой попытке ему удалось создать мир, который вышел наконец и держится до сих пор. Это показывает, что мыслители, принадлежащие к цепочке нашей традиции, обнаружили проблему неудачных творений значительно раньше, чем это принято полагать. Под покровом католического оптимизма в оценке творения, который — ко взаимной выгоде — соединился с платоническим тезисом о благости всего сущего, — существует и подводное течение, направленное на создание диссидентской онтологии, которая питает недоверие к божественным и человеческим творцам-делателям и отнюдь не приписывает им заранее умение и удачливость. Это тем больше заставляет их доказывать, что они действительно могут то, на что, по их уверениям, способны. Впрочем, современные представители генной инженерии имеют сильную позицию в полемике, приводя тот аргумент, что люди, страдающие наследственными заболеваниями, отнюдь не являют собой свидетельства искусности божественного творения. Если же такие люди оказались ущербными только из-за глупой случайности, то a priori легитимны все возможные мероприятия, способные загладить влияние случая.

И — последнее слово о страхе перед техникой, существующем в нашей культуре. Вся техника до сих пор была противоестественной, противоприродной, потому что она следовала принципам, которые нигде в природе не проявляются в таком виде: например, резание прямым лезвием, чисто круговое вращение колеса, баллистическая кривая полёта стрелы, выпущенной из лука, связывание узлом и так далее. Техника на протяжении тысячелетий была аллотехникой (Allotechnik), то есть техникой, созданной для выполнения противоестественных, противоприродных функций и действующей на принципах механики, соответствующих абстрактной геометрии. Только сейчас достигнут рубеж, за которым техника начинает быть техникой, подобной природе, — гомеотехникой (Homöоtechnik), а не аллотехникой. Она уже не порывает столь резко с modus operandi природы, она приноравливается к её образу действий, кооперируется с природой, встраивается в процесс природного производства живого, который поддерживается на основе долговременно сохраняемых успешных образцов, обретённых в ходе эволюции. Тут появляется новая форма кооперации и симбиоза со старой природой — процесс, который вызывает такую же неприязнь, какую вызывала и первая техника. И тем не менее новые эпиприродности второй техники — это нечто принципиально иное, чем антиприродность первой техники.

Быть может, то, что я называю здесь гомеотехникой, есть не что иное, что предвещала каббала, выдвигая свои фантазии. Как известно, она представляла собой попытку прояснить скриптуальные процедуры бога и подражать им. Каббалисты были первыми, кто уяснил для себя, что бог — отнюдь не гуманист, а информатик. Он пишет не тексты, а коды. Если бы кто-то мог писать так, как бог, он придал бы концепту письма такое значение, какое не умел придавать ему ни один пишущий из людей. Генетики и информатики пишут по-другому. И в этом смысле тоже началась постгуманистическая эра.