Заметки Момуса: «Москва. Далее неразборчиво»

1

У меня дедлайн сразу по двум журнальным материалам:

а) Отчет о моей поездке в Москву — его вы сейчас читаете.

б) Эссе о Микрорукописях швейцарского писателя Роберта Вальзера — крошечных и почти неразличимых карандашных записях, которые Вальзер вел, пока был в заключении в психиатрической больнице. Я не читал эти Микрорукописи, и в этом вся суть моей статьи. Любой академик или даже студент смог бы написать о Микрорукописях, прочитай он их, но только я могу написать интересный текст о том, как мне это не удалось. Другими словами, об их элегантной эфемерности и абсолютной неразборчивости.

2

Почему я говорю, что Микрорукописи Вальзера — неразборчивые? Ну, по крайней мере по четырем причинам:

а) Они написаны очень мелким почерком и с использованием таких сокращений, что у экспертов ушли годы на расшифровку.

б) Они написаны человеком, официально признанным сумасшедшим и заключенным в психлечебницу.

в) Они написаны на немецком, с которым у меня большие проблемы.

г) Они написаны без единой мысли о читателях, автор просто сам себя развлекал.

 3

Мне вдруг пришло в голову, что у Москвы и Микрорукописей есть кое-что общее: Москва тоже неразборчивая. Мое впечатление о городе очень скользкое, и мне никак не удается ухватить его. Но раз уж у меня есть параллельная карьера «ненадежного гида» (выдумывающего всякие глупости на музейных выставках), мне нравится говорить двусмысленные и неопределенные вещи, тем самым делая их их еще более двусмысленными и неопределенными. Но это никакой не обман! Это даже честнее, чем если бы я заявлял, что открою всем глаза.

4

«Когда я в Москве, я не знаю, кому верить», — таким было мое заявление одному российском журналу, спросившему меня о предстоящей поездке. Чего еще ожидать от человека, который лежит на диване в Осаке. И до сих пор это ощущение лежит в основе моего понимания разницы между Японией и Россией. Они обе для меня чужие, я же шотландец, но при этом в Японии я чувствую, что могу доверять кому угодно, а в России — что не доверяю никому.

5

Я услышал три «страшных истории», которые укрепили мое недоверие к Москве. Может быть, они вымышленные, может, преувеличенные, а может, я просто неправильно все понял (что роднит меня с Москвой — это то, что нам обоим нельзя доверять), и тем не менее:

а) Мне рассказали, что Афекс Твину в Москве как-то раз стало плохо и его увезли на машине скорой помощи, но не в больницу, а куда-то за город. И объяснили это примерно так: «Хочешь в больницу — плати».

б) Джейсон Форрест сказал мне, что как-то раз таксист потребовал с него сто баксов за шесть кварталов пути. Когда он потребовал отвезти его в полицию, чтобы разобраться, водитель с довольным видом сообщил, что полиция помогать не станет. Форрест, матерясь, заплатил всю сумму, но, вернувшись в Берлин, стал рассказывать всем, что чем официальнее люди в Москве, тем они коррумпированнее.

в) Во время моих первых московских гастролей женщина из концертного агентства рассказала мне про свой дорогой BMW, который она купила на выигрыш в казино и который у нее угнали чеченские бандиты, оставив ее связанной в лесу. Полиция сказала ей, что женщина за рулем такого дорогого автомобиля в Москве сама нарывается на неприятности. Мафия предложила помочь вернуть машину, но без гарантий, что чеченцы не нанесут ответный удар. В общем, о машине, полученной бесплатно, пришлось забыть.

6

Мое первое впечатление от Москвы, полученное еще зимой 2004 года, было таким: казино, песок на дорогах и рекламные баннеры, покрытые знаками доллара. Другими словами, какой-то ковбойский капитализм, делающий Берлин довольно коммунистическим в сравнении с Москвой. Уже позднее, оказавшись в центре города, я наслаждался памятниками Маяковскому, бюстами Маркса в метро и башнями vysotki.

7

Прежде всего Москва напомнила мне Лондон — своей серостью и монструозностью, своим спокойным отношением к тому, что супербогатые люди соседствуют с супербедными, своей высокой стоимостью жизни, которая кажется еще более абсурдной из-за низкого качества этой самой жизни. Еще еда и там, и там очень плохая.

8

Но к 2012 году многое изменилось в лучшую сторону. Аэропорт Шереметьево теперь в два раза больше, да еще и с бесплатным вайфаем, приемлемой едой и нормальным железнодорожным сообщением с остальным городом. Казино и рекламные щиты, покрытые долларами, исчезли, таксисты кажутся довольно честными, появились довольно впечатляющие арт-центры (Strelka, Artplay) и галереи.

9

Но не все так радужно. Человек по имени Федор, у которого я останавливался, уверял меня, что Москва — это все еще опасный город, и настаивал на том, чтобы всюду сопровождать меня. Поздно ночью, на улице, разговаривая с журналистами, я начал перечислять названия фильмов Тарковского. «Солярис и Ностальгия», — сказал я, и какие-то проходящие мимо хулиганы (трудно не думать о них как о потомках советских бандитов, вдохновивших Энтони Берджесса на создание Алекса и его «друзей») подхватили рефрен и стали передразнивать мое «Солярис и Ностальгия». Я попробовал представить, что бы было, окажись я там один, но потом понял, какая это глупость: даже такой эксцентричный выпендрежник, как я, не стал бы выкрикивать названия фильмов Тарковского, в одиночку гуляя по московским тротуарам.

10

В Москве я чувствую себя единственным заслуживающим доверия человеком. В Осаке я чувствую себя единственным, кому доверять не стоит; иммигрант, потенциальный преступник. Я не уверен, что хуже, не верить всем людям вокруг или чувствовать себя преступником. Но я, скорее, буду единственным преступником в мире честных людей, чем единственным честным человеком в мире преступников.

11

Первая вещь, которую я сделал в Москве в этот раз (сразу после того, как приехал из аэропорта), это прочитал перформанс-лекцию под названием «Япония: Истина или ложь». В поезде от аэропорта до города (я ведь преступник, поэтому заранее не готовился), я выбрал пару сотен фотографий японской жизни, чтобы показать их в Artplay. Лекция прошла крайне успешно, в том смысле, что я мог на ходу придумывать разного рода неправду про Японию. Публика смеялась, и я подмешивал немного правды в свой рассказ (первая ложь, кстати, была такой: «Японии не существует»). Только вот какие-то люди из Японии ушли в середине лекции, по-видимому, раздраженные моим враньем. Наверное, это были сотрудники посольства.

12

Когда я работаю в Америке, я чувствую, как надо мной витает дух Ф.Т. Барнума. И призрак Барнума будто говорит мне: «Чего хотят американцы — это кого-то большого, яркого и цветастого, кого-то, у кого есть, что продать им, кого-то с даром убеждения. Американцы понимают, что если человеком движет жажда денег, то он, конечно, не обязательно окажется честным, но это и неважно, потому что для американцев эгоизм — уже своего рода честность». Когда я работаю в России, все гораздо сложнее. Я чувствую, как надо мной витают призраки Гоголя и Достоевского, говорящие о ежедневном сумасшествии, правительственных инспекторах, абсурдной бесполезности всего сущего, мучительных страданиях, долгих зимах, мертвых душах и абсолютной необходимости смеха и алкоголя.

13

Во время поездки на метро Федор спрашивает меня, каким мне видится настроение москвичей. Два слова приходят мне в голову: «дикость» и «отчаяние». На случай, если кому-то это покажется поверхностным, есть еще два: «Гоголь» и «Достоевский».

15

В полдень у меня появилось свободное время. Федор спросил, чем бы  я хотел заняться. Я сказал, что хочу сесть на метро и поехать до конечной станции ветки номер семь, в место под названием «Выхино», где, как я прочитал, находится хороший секонд-хенд. Я объясняю, что дело не только в одежде: просто места раскрывают свою истинную природу именно на окраинах.

16

Светило солнце, когда линия номер семь вдруг вырвалась из тоннеля на открытый воздух. Большие промышленные сооружения отмечены словом МОКВА, очевидно, чтобы люди не подумали, что это место, в общем, тоже Москва. В этом поезде я ощущал себя чуть ли не как дома — среди всех этих азиатских, исламских и восточных лиц представителей рабочего класса. Почему-то мне стало казаться, что бедные люди в России — самые честные и приятные, и тут над моей головой, на время сменив Гоголя и Достоевского, появились Толстой и Троцкий.

17

В секонд-хенде я чуть с ума не сошел, потому что вещи там продавались на вес. То, что я купил, было в основном женским:

а) Белая сорочка — как мне показалось, русская, хотя она, вероятно, из H&M. По приезде домой я обнаружил, что не смогу ее надеть, не разорвав по швам.

б) Серебряные штаны, которые, конечно, можно носить только на сцене.

в) Карамельный топ со встроенным шарфом (я вышел в нем на сцену той же ночью и даже делал с его помощью всякие микджаггеровские движения. Потом я его выбросил).

г) Серый свитер с глубоким декольте, открывающим нахальный треугольник волос на моей груди (а не соблазнительную женскую ложбинку, как задумывалось).

д) Фиолетовый свитер с V-образным вырезом.

е) Кремового цвета шерстяной шарф, ассоциирующийся, как мне кажется, с высокой моралью.

18

Карта московского метро выглядит как чертеж «Спутника-1», который для меня очень важен — из-за так называемого Спутник-Шока, момента, когда американцы решили, что им нужно вкладывать гораздо больше денег в образование и творчество, чтобы не остаться позади Советов в космической гонке и не опозориться. Выходит, что весь этот всплеск американской креативности в шестидесятые — высадка на Луну, интернет, ЛСД, самоходный Боб Дилан (The Freewheelin' Bob Dylan — название второго альбома Дилана — прим. ред.) и все остальное — случился, хоть и косвенно, благодаря России.

19

В общем, я скорее «русский» человек, чем человек «американский».

20

Мне нечего сказать по поводу Pussy Riot или нарастающей волны российских националистических группировок.

21

В ночь перед тем, как мне нужно было уезжать, в Москве шел снег. Утром я вышел на улицу — в абсолютно неуместных в этой ситуации сандалиях — и вступил в большую и грязную кучу снега, пытаясь залезть в такси. Промочил ноги, в общем, и это оказалось худшим из того, что произошло со мной в Москве. А ведь это происшествие даже плохим не назовешь.

22

Честно говоря, большую часть своего времени в Москве я провел в ресторане рядом с Artplay, сидя в интернете и слушая одну и ту же музыку снова и снова. В итоге я открыл для себя и оценил кавер Nouvelle Vague на песню Human Fly группы Cramps и Cigarette Burns Forever Адама Грина. А еще съел очень много не-совсем-русской шаурмы.

23

За концерт мне заплатили наличными: сначала в рублях, затем в евро. Чтобы превратить рубли в евро, промоутер Егор воспользовался услугами уличного обменника. Мне дали купюры по 500 евро — я таких никогда в жизни не видел. Позднее, когда я решил отнести их в банк в Британии, служащим пришлось рассматривать их на просвет и сравнивать с образцом из книги, чтобы удостовериться в их подлинности. Когда все проверки были пройдены, меня спросили, откуда я привез эти купюры. Я соврал и сказал, что из Испании, иначе они вызвали бы еще троих коллег.

24

Из Шереметьево я летел прямым рейсом до Барселоны и, должен признать, после Москвы Барселона показалась мне очень и очень приятной. Солнце сияло, было тепло, кругом эти оранжевые и розовые цветы, очаровательные здания в стиле ар-нуво, скамейки, фонтаны, узкие ухоженные улочки, в музее современного искусства шла восхитительно серьезная и интересная выставка. С Балеарского моря дул нежный ветерок, где-то сигналили скутеры, и люди выглядели такими спокойными и счастливыми, несмотря на газетные статьи об экономическом кризисе. Я подумал: «Люди, а вы вообще в курсе, как вам повезло?»

25

Тао Лин однажды писал статью о Сиэттле в сиэттлскую газету, несмотря на то (или по причине того), что никогда там не был. Примерно то же самое, в общем, можно сказать и про эту мою статью. И про ту, другую, о Вальзере, которую мне по какой-то причине так никто и не заказал.