ИндустрияЗолотые мозги: Что происходит в Российской академии наук, часть 3

В конце июня о Российской академии наук, наконец, вспомнили — новость о том, что правительство собирается реформировать государственные академии наук и объединить три академии (РАН, РАМН и РАСН) в одну, восприняли в штыки не только российские и иностранные учёные, но и обыкновенные люди. 7 августа были утверждены поправки к спорному законопроекту. Заключительное слушание законопроекта в Думе назначено на осень, а пока о судьбе российской науки ведутся ожесточённые споры. Вчера, 27 августа, свою позицию озвучил антикоррупционер и кандидат в мэры Москвы Алексей Навальный: «Мне кажется, происходящее гораздо больше похоже на решение вопроса об управлении собственностью. Наведение, так сказать, "эффективного менеджмента". У этих отнимем и сами будем управлять». Мы поговорили с молодыми учёными о том, что происходит в РАН.

Анонимный сотрудник

физик, 31 год

Положение дел в управлении Курчатовского института, в принципе, правомерно считать моделью для реформы РАН — с той оговоркой, что реформа в этом случае пройдёт по наиболее оптимистичному пути своего развития. Собственно, по аналогии с предполагаемой формой управления новой Академией в «Курчатнике» существует так называемое «Правление НИЦ», возглавляемое директором Ковальчуком, которое осуществляет финансово-хозяйственную деятельность, и отдельные научные центры, которые собственно отчитываются по своей деятельности Правлению. При этом отношения между Правлением и Научными центрами довольно натянутые — если исключить те центры, что созданы недавно по инициативе директора. Со стороны правления идёт постоянный прессинг с требованиями научных результатов, которые в понимании администраторов представляют собой только статьи в журналах, монографии и книги. Донести до «верхушки» специфику работы некоторых отраслей удалось далеко не сразу и с большими сложностями.

Запутанно дела обстоят и с распределением финансирования. В НИЦ КИ оно бывает двух типов: первый — это деньги, выделяемые непосредственно из бюджета РФ, которые контролируются Правлением и зачастую идут на осуществление ремонтных и строительных работ на территории Курчатовского института, закупки автомобилей и прочие вещи, не относящиеся к науке. Всё необходимое оборудование, как и основная часть зарплаты сотрудников, формируется из второго источника финансирования: прибыли отдельных Центров, полученной за счёт грантов и выполнения договоров со структурами Росатома. Эти договора заключаются непосредственно Центрами без особого участия Правления.

 Правление НИЦ Курчатовского института периодически претендует на то, чтобы заработанные центром деньги отнять

В итоге мы имеем ситуацию, при которой отдельные Центры вынуждены кормить сами себя, а Правление НИЦ Курчатовского института не только не помогает им в этом, но и периодически претендует на то, чтобы заработанные центром деньги отнять, параллельно требуя формальных отчётов о получении научных результатов. То есть мой оптимистичный взгляд на реформу оправдан как раз тем, что работать всё-таки удаётся, несмотря на активные помехи со стороны людей, не совсем компетентных в управляемой ими науке.

Что касается личной репутации Ковальчука, то с этим сложно. Когда Михаила Валентиновича только назначили директором, к нему уже было предвзятое отношение: всё-таки до него директорами института были Курчатов и Александров — люди, по факту изменившие мировую энергетику. Помимо этого Ковальчук сохранял за собой пост директора Института Кристаллографии РАН и несколько других должностей, что порождало сомнения в том, что он готов посвятить себя «Курчатнику» целиком. Вместо того чтобы с этим предвзятым отношением бороться, директор его только усугубил: количество занимаемых им должностей только увеличилось (появились обязанности завкафедрой, место в попечительском совете в «Сколково» и так далее); он поставил на все управляющие должности своих людей, а также стал проводить непопулярную политику по смещению приоритетов от ядерных технологий к нанотехнологиям (при том, что ядерная энергетика, как и космонавтика, например, — одно из немногих конкурентноспособных научных направлений в России).

Почему он так сделал? Во-первых, Ковальчук — материаловед и в ядерной энергетике и физике понимает гораздо меньше, чем в материаловедении. Во-вторых, ядерные технологии — это довольно критичная вещь: любая ошибка расчётов может привести к тяжёлым последствиям. Поэтому практически все деньги, которые выделяются на них, идут непосредственно на научные разработки, в отличие от нанотехнологий, где под амбициозные проекты (за результат которых никто не несёт особой ответственности) выделяются чудовищно большие деньги непосредственно из бюджета.

Анастасия Фокина

биолог, 30 лет

Институт биохимии
им. А. Н. Баха РАН (с 2011 г.)

диджей, коллекционер винила

В связи с реформой РАН некоторые научные институты могут быть признаны неэффективными, что грозит их расформированием. При этом сильные лаборатории планируется переводить в нетронутые, «эффективные» институты. Понятно, что если институт закрывается, лабораторию ждёт не только перевод, но и переезд на новое место. Естественно, что чиновники, спланировавшие реформу, не утруждали себя визуализацией того, чем перевод оборачивается на деле. В силу обстоятельств, пару лет назад лаборатории, в которой я работаю, пришлось пережить перевод и переезд в другой институт — теперь я понимаю, почему говорят, что переезд равноценен пожару.

Лаборатория – это, конечно, в первую очередь коллектив, команда людей. Но очевидно, что если просто привезти людей и посадить за стол в другом месте, науки не получится. Для работы лаборатории нужно оборудование. И вот пока лаборатория годами существует в одном институте, получает гранты, покупает то один, то другой прибор, нужный для работы, — значительная часть этих приборов ставятся на баланс (но вовсе не лаборатории, а института), и формально лаборатории приборы не принадлежат. С баланса оборудование так просто не снять, можно только списать нерабочее или совсем старое, но и тут его забрать формально нельзя: списанное оборудование должно утилизироваться. Поэтому людей перевести можно, а оборудование, которое лаборатория покупала, должно остаться. Нам повезло, на некоторые приборы институт с нами заключил договор об аренде. Без доброй воли дирекции мы не смогли бы забрать вообще ничего. Я совершенно не представляю, насколько такие проблемы с имуществом будут волновать этот специальный чиновничий аппарат, который создаётся министерством для управления недвижимостью и ЖКХ.

Если просто привезти людей и посадить за стол в другом месте, науки не получится.

Отмечу, что и сам переезд – это не просто сесть и поехать. Это означает месяцами приходить на работу и не ставить эксперименты, а паковать реактивы из шкафов, холодильников и морозилок, заворачивать посуду в бумажки, складывать в коробки. Каждой коробке мы давали уникальный номер и заносили в файл точный список того, что в коробку уложено, потому что иначе мы бы оказались на новом месте с несколькими сотнями одинаковых коробок, в которых лежит неизвестно что. Когда коробки были собраны, за счёт лаборатории арендовались грузовики, и мы все (от студента до заведующего лабораторией) дружно работали грузчиками. Закинуть в машину сотню коробок пластика не очень страшно, хотя и занимает много времени, а вот перетащить рассыпающуюся ультрацентрифугу или кельвинатор (холодильник на -70°С), в котором хранится дрожжевой музей, – это целое приключение.

После переезда ещё несколько недель ушло на то, чтобы все коробки заново перебрать и рассортировать так, чтобы оставить в комнатах самое нужное, а остальное оправить на хранение с учётом требований техники безопасности и температурных условий. А затем ещё несколько месяцев были потрачены на то, чтобы организовать работу: придумать, что куда поставить, как подключить. Простейшие процедуры, типа проведения реакции ферментативного гидролиза ДНК (что в норме занимает пару часов), отнимали минимум день, так как начинались с поиска пробирок, потом плашек, затем буферов и так далее. В общей сложности мы потеряли практически год работы. При том, что, естественно, за этот год нужно было отчитываться по грантам.

Анонимный сотрудник

врач, 25 лет

Среди моих знакомых молодых врачей тема объединения академий обсуждается вяло. Никто толком не знает, чем это чревато и как это всё дело на нас отразится. Однако присутствует смутное ощущение, что будет нехорошо. Поэтому среди молодёжи, ещё не получившей кандидатскую или докторскую степень, самое распространённое мнение такое: «Вот бы защититься до объединения, чтобы нас не зацепило». Никто не знает, что будет, но на всякий случай все боятся.

Перемены в организации РАМН нужны, чего уж там. Учреждения и исследования финансируются слабо, большинство зданий разваливаются на глазах, вся организация устаревшая, ригидная, расходование средств непрозрачное. Академия стремительно стареет — молодые врачи в систему РАМН идут неохотно. Мы ещё в институте узнаём, что ассистент–доцент–профессор — это восемь, шестнадцать и двадцать четыре тысячи рублей в месяц соответственно. Те, кто в первые лет пять после окончания института не ушли зарабатывать деньги в фармацевтические компании, предпочитают работу в городских больницах. Молодёжи интересней клиническая медицина, чем наука, да и возможность обрасти «своими» пациентами и иметь дополнительный заработок — здесь реальней, хотя это, извините, вне закона, можно и под суд пойти.

Среди моих знакомых молодых врачей тема объединения академий обсуждается вяло. Никто толком не знает, чем это чревато и как это всё дело на нас отразится.

Получить грант клиницисту под научную работу так сложно, что почти никто и не пытается. Тем более что отечественные гранты смешны в своих размерах, а иностранные перекрыли. А если зовут на международный конгресс представить свои научные результаты, то это осуществляется только за свой счёт. Одна только регистрация на таком конгрессе —  это очень приличная сумма для молодого учёного (в случае аспиранта, например, это шесть стипендий. Настоящую науку (а не только участие в исследованиях фармкомпаний) могут себе позволить немногие, жить-то надо. Я знаю только одного врача, ещё относящегося к категории молодых учёных, который делает серьёзную научную работу, и её ценность и новизна признаётся ведущими специалистами. При этом, его основное занятие – всё равно хирургическая практика.

Может быть, в науку не идут и потому, что в неё просто не верят. Копать свою собственную тему удаётся мало кому, клинические исследования подгоняют под запланированный результат, кандидатские и докторские зачастую нужны только для надписи на бейджике. Уровень науки со временем падает, хотя теоретически возможности и технологии растут. Кричать, что реформа академий развалит науку, не имеет смысла, всё уже развалено до нас.

Степень активности учёного определяется исключительно публикациями. Причём только в журналах с высоким импакт-фактором или находящихся в базе РИНЦ и так далее. А все эти индексы Хирша и условный расчёт печатных листов (что-то вроде оценки того, сколько на одного автора приходится сантиметров статьи) — дело, наверное, полезное, но разве это единственный реальный показатель научной ценности исследователя и его работы? Публикации в отечественных журналах уже никого не интересуют: подобных изданий с высоким импакт-фактором в клинической медицине почти нет — штуки три на всю страну. Ценятся только международные статьи, а среди моих друзей ходят страшные слухи, что одна лишь рецензия американского журнала на твою статью стоит 1000 долларов, и это без публикации. А без зарубежных публикаций нет научной деятельности, и глубина и новизна твоей работы никого не интересуют.

Управлять академией должны профессиональные управленцы. А решать, на что отправить средства, должен специально созданный комитет учёных, которые реально могут оценить, что нужно и перспективно, а что можно отодвинуть на второй план. Так ли это будет организовано после реформирования? Смогут ли нам предоставить прозрачную отчётную документацию о том, на что идут деньги от аренды помещений и территорий академий, или всё опять будет пропадать в чёрных дырах, как и сейчас? Улучшится ли финансирование учреждений? Будут ли помогать молодым учёным? Если нет, то зачем нам такие реформы?