ИнтернетКак печаль помогает нам выжить

Конечно, неплохо иногда быть счастливым. Но страшная правда заключается в том, что мы не хотим быть счастливыми всегда. Если бы хотели, то были бы — мы, жители зажиточного Запада, не испытываем недостатка в способах баловать себя. Иногда нам грустно по какой-то причине, но иногда — сознательно или бессознательно — мы просто хотим быть печальными. Возможно, это связано с тем, что эмоциональное разнообразие лучше монотонности (даже если рутина — это счастье). Но есть и кое-что ещё. Нам нравится печаль, потому что в сравнении с ней счастье выглядит туповато.

Великие художники вдохновляются печалью, а не пижамной вечеринкой с мороженым. В своём эссе «Печальные размышления о меланхолии» (1823) Хартли Кольридж восхваляет меланхолию как куда более изящное состояние ума, чем счастье. «Меланхолия редко встречается в неразвитом сознании — и не может существовать у животного», — так он формулирует свою мысль.

Люди (те, которые не совершенные животные) могут быть разделены, согласно типу их меланхолии, на три больших класса:

 Те, кто ищут бесконечное в противоречии к конечному: это философы и религиоведы.

 Те, кто ищут бесконечное в конечном: поэты, любовники, завоеватели, собиратели сокровищ, биржевые маклеры.

 Те, кто ищут унижение конечного в сравнении с бесконечным: сатирики, комедианты, шутники всех видов, ненавистники людей и женщин, эпикурейцы и в общем бонвиваны.

Но всё-таки, с чего меланхолии быть элегантной — или привлекательной в любом виде? По сути, она должна быть уничтожена эволюцией в первую очередь — это очевидная мишень для сексуального игнорирования. Какая женщина предпочтёт жалкого партнёра счастливому и улыбчивому весельчаку? В этой формулировке, конечно, вопрос выглядит глупо — будто проще влюбиться в Спанч-боба, чем в Морисси. Но почему?

Первым это заметил Чарльз Дарвин в работе «Выражение эмоций у человека и животных» (1872) — печаль выражается одинаковым способом в разных культурах. Раз она настолько распространена, у этого должно быть эволюционное объяснение. Если депрессия — это отвратительная миазма, поглощающая ваш мозг, то элегантная печаль — что-то вроде павлиньего хвоста, раскрашенного в яркие синие и голубые цвета. Так ли это?

На этот вопрос антропологи не дают чёткого ответа, но печаль, определённо, представлена в огромном количестве культур. Это та самая грусть, на которую указывает японская фраза Mono no aware (物の哀れ, в буквальном переводе «прекрасная тоска вещей»). Это жутковатая простота той музыкальной традиции, которая стала известна в Новом свете как блюз. Это смесь силы, энергии, жалости и меланхолии, которую Клод Леви-Стросс нашёл в Бразилии и объединил в своей книге «Печальные тропики». Это взгляд Вергилия в «Энеиде», который он бросает на своё печальное прошлое и на те разочарования, которые ждут его впереди: sunt lacrimae rerum, во всём есть слёзы — и это сказано не горестно и не безнадёжно, а как парадоксальное утверждение красоты мира.

Мы можем предположить, что печаль — это сигнал, что испытывающий её имеет достаточно силы, свободного времени и чувствительности, чтобы потворствовать своей грусти. Это напоминает нам о концепции гандикапа, которую сформулировал израильский эволюционный биолог Амоц Захави в 1975 году. Идея в том, что такие экстраординарные черты, как огромные оленьи рога или павлиний хвост, полезны, потому что они нарочно расточительны и доставляют очевидные неудобства обладателю. Это способ сказать «я настолько силён, а мои гены так желанны, что я могу позволить себе таскаться с этим манифестом, прекрасным недостатком моего тела».

По этой модели печаль — это нарочитое потребление. Хмурый взгляд задействует больше мышц, чем улыбка, и в этом заключена суть. Это сигнал нашей способности безрассудно тратить силы. Любой дурак может жить счастливо. Нужно куда больше усилий, чтобы жить и страдать.