Март 2014Как обойти цензуру,
если ты журналист: Опыт
Павла Гутионтова

Неожиданное увольнение главного редактора Lenta.Ru Галины Тимченко, закрытие блогов оппозиционного политика Алексея Навального Роскомнадзором, изъятие телеканала «Дождь» из пакетов кабельного телевидения, расфомирование информационного агентства РИА Новости и назначение Дмитрия Киселева руководителем нового новостного российского агентства на замену РИА — все это заставило общественность всерьез заговорить о наступлении «советского времени», по крайней мере в журналистике.

Альберт Плутник, Павел Гутионтов, Игорь Свинаренко — каждый из них равен себе, мощи своего пера, и даже назначенное место встречи словно продолжает их образы, синкретичные месту. Гутионтов, секретарь Союза Журналистов России, встретил меня в доме СЖР, в комнате, где всё свидетельствует о необычайной занятости, погруженности хозяина в дело всей жизни. Плутник — пригласил в рабочий кабинет у себя дома, и легко представить, как, находясь в нем, знаменитый «известинец» писал свои точные, глубокомысленные статьи и литературные очерки. Свинаренко, соавтор эпохального трехтомника «Ящик водки», предложил встретиться в ресторане, — как не оценить ироничность этого жеста.

В общем, рядом с такими величинами, благодаря которым советская — и российская — журналистика имеет лицо и право журналистикой называться, мне остается только трепетать и жевать бумагу. Свинаренко в конце беседы предостерег, что сейчас наступит «веселое» времечко — и не лучше ли мне «отсидеться», заняться чем-то другим? Собственно, с целью узнать, как поступать в случае «закручивания гаек», и была затеяна эта статья: мы обратились к тем, кто осмелился писать острые, проблемные тексты в условиях жесточайшей советской цензуры.

Готовясь к интервью с такими героями — лауреатами премий, большими журналистами, писателями — важно понимать номинальность своего авторства. Присоседиться, оказаться в хорошей компании я позволяю себе лишь по той причине, что ценность историй, с которыми читателю предстоит ознакомиться, велика и несомненна. Возможно, именно сейчас, когда ограничение свободы слова кажется все более вероятным, необходимо знать, как оставаться верным себе, профессиональному долгу, как обходить подводные камни цензуры и говорить о важном.

За что могли уволить

Считается, что журналист всегда очень сильно рисковал, когда писал острые, сильные материалы. Но я, например, не помню случая, чтобы написавший такой материал журналист был бы за это уволен. Если он ошибся, перепутал инициалы секретаря обкома, цифру перепутал — ноль пропустил, факт какой-нибудь исказил, тогда врежут и даже действительно выгонят. А за всё остальное ответит начальник. Начальника, да, увольняли. Слава доставалась журналисту, а шишки летели в редактора. 

В той же «КП» в середине 60-х был опубликован великий материал Аркадия Сахнина (был такой писатель, журналист) о китобойной флотилии «Слава», капитан-директором которого был Герой Социалистического Труда знаменитый Соляник, личный друг Подгорного, члена Политбюро, Председателя Президиума Верховного Совета СССР. То, что творилось на этой китобойной флотилии, пером не описать: сплошные преступления, кражи, убийства — всё, что можно представить, весь набор. И Сахнин об этом написал. В прессе не мог никто с Соляником совладать — а Сахнин смог. Материал напечатали.

Грянул немыслимый скандал, дело обсуждалось аж на  секретариате ЦК. Главного редактора Воронова на 20 лет отправили собственным корреспондентом «Правды» в ГДР, он досидел там до середины перестройки. Секретаря парткома газеты Кима Костенко выбросили в газету «Советская культура» на какую-то слабенькую должность. Зато Соляника уволили, и это была великая победа.

Как можно было «обмануть» цензуру

Случайность

1983 год, я работал в «Комсомолке». И пришла анонимная телеграмма о том, что в Горловке Донецкой области два дня подряд группа школьников от 13 до 14 лет приходила во внутренний двор шахты Кочегарка, находили отдыхавших там бомжей и забивали их насмерть. Убили двоих. А уголовного дела по этому поводу не возбуждено. Я позвонил своему товарищу, он тогда был начальником управления в МВД Союза, очень интеллигентный генерал, умница, ему рассказал о телеграмме. Он сказал: «Ты знаешь, у нас может быть все что угодно, но чтобы скрыли два убийства и в сводку не поставили, невозможно. Выбрасывай телеграмму». А через 40 минут перезванивает: «Ты будешь смеяться, но я проверил — было. Давай так: я туда пошлю свою комиссию сейчас, а ты вылетай в командировку не раньше, чем через неделю. Во-первых, тебя там встретят нормально, во-вторых, всё тебе покажут — если ты приедешь сам, ничего этого не будет, говорить никто не станет». 

Пришёл и говорит: «Боря, имей в виду, что меня в конце командировки вызвал Рашидов и сказал «спасибо», вы сделали замечательную работу, теперь спокойно возвращайтесь, мы сами разберёмся. Он тебе будет звонить наверняка». И тут же, при нём — такая драматургия! — раздаётся звонок по телефону. Звонит Рашидов и говорит: «У нас был специальный корреспондент Аграновский, провёл хорошую работу, принёс пользу республике, передайте ему от меня большую благодарность и можете больше ни о чём не волноваться». То есть никакого материала публиковать нельзя. Панкин поблагодарил Рашидова, попрощался, сел за стол и написал на материале: «В номер». Аграновский вскричал: «Боря, ты что делаешь?!» А тот: «Всё очень просто — он мне позвонил и попросил материал не печатать». А я его на следующий день печатаю — что это означает? Значит, с кем-то посоветовался, кто важней него. Проверить он этого не может — не будет звонить ни Суслову, ни Брежневу». И проскочило — материал напечатали без вредных последствий. 

С разрешения ЦК КПСС

Ни один из материалов, что мы писали, вне зависимости от того, печатали его или нет, не подрывал каких-то краеугольных камней и основ. В той же «Комсомольской правде» нельзя было в критическом материале упомянуть даже инструктора райкома партии — потому что это Партия. Писали: «Работник одной авторитетной организации сказал мне... думаю, он не совсем прав». Потому что нельзя было своими грязными руками лезть в святое дело, которое делает партия. О больших людях вообще ничего нельзя было писать — случаи, когда писали о больших людях, до Горбачёва, можно пересчитать на пальцах двух рук. И это все было несанкционировано.

Скажем, Володя Прокушев, спецкор по Башкортостану, написал материал против первого секретаря обкома партии. Он тайно передал этот материал из Уфы в Москву, ему позвонили и сказали, что ставят материал, и он выбирался из Уфы в багажнике машины. Но это было такое исключение…

Написать мировоззренческий материал

У каждого цензора в сейфе всегда лежала толстая книга, где были написаны все слова, которые можно употреблять: все советские заводы и фабрики, например. Вот есть завод ЗИЛ — открывает цензор книгу, проверяет — есть такой завод, и ставит галочку. Того, что не было в книге, цензор вычёркивал. В этом смысле простая работа у цензора была. Всё, что касается катастроф, преступности, экономики, спорта, всё можно было писать — пожалуйста. Но только с разрешения соответствующей организации. А вся трактовка журналиста — под ответственность главного редактора, который мог разрешить материал вопреки пожеланиям цензора. Несанкционированно написать было невозможно. И не потому что включался сам механизм цензуры — этого не допустил бы редактор.

В начале 80-х Инна Руденко опубликовала один из лучших материалов в нашей прессе. Он назывался «Долг»: в нём рассказывалось о парне, который вернулся из Афганистана в свой Волгоград, откуда призывался, без обеих ног. А жил он с матерью в хрущёвке и попросил дорогую советскую власть поменять квартиру с 3-го этажа на 1-й, потому что он не может даже на улицу выйти. А ему, естественно, говорят — пошёл ты, не мы тебя в Афганистан посылали. Написать об этом, конечно же, было невозможно: в той самой цензорской книге было ясно сказано, что нельзя писать о раненых и  убитых, потому что официально наши войска там не воевали, а всего лишь охраняли объекты.

Об авторитетах и мастерстве

У меня был друг, с которым мы работали в «Московском комсомольце», а потом и в «Комсомольской правде», феерически талантливый парень, так он в любом репортаже первый и последний абзацы обязательно писал стихами, в рифму, но в строчку. Такая была его «фишка». Никто из читателей, правда, этого, как мне кажется, не замечал, даже начальники иногда пытались текст править, и ритм пропадал, и рифма… А Довлатов Сергей Донатович однажды написал, что его принцип таков, чтобы ни в одной фразе не было двух слов, начинающихся с одной буквы. Я потом специально смотрел — и действительно, он это как-то выдерживал. Смысла в этом никакого, на качество материала это тоже не влияло — Пушкин и Набоков этим не озабочивались, а Довлатов вот озаботился. Никто в мире этого, опять же, не замечал (если бы он не рассказал, никто бы и не заметил), но это заставляло Довлатова подбирать слова, искать синонимы, выстраивать фразы. Это затрудняло работу и, таким образом, все-таки приносило автору пользу.

Всячески затруднять свою работу над словом меня тоже учили – с самого начала, с «Московского комсомольца», где я работал с семнадцати  лет, сразу после школы. Меня тогда легко было учить: все были значительно старше, я смотрел на всех открыв рот, все казались ужасно старыми и умными: мой первый начальник поэт Саша Аронов был 34-летний, уже древний старик, — я удивлялся, что он вообще передвигался. Рядом работал Юрий Максимович Некрасов, его ровесник, — он сбежал из прокуратуры в газету, блестящий журналист, Юра Альперович, завотделом науки, — в последние сорок лет он существует в качестве Юрия Дружникова, знаменитого профессора, писателя, в Канаде живёт. И еще был десяток людей в том маленьком «МК». В «КП», куда я пришёл потом, вообще был звёздный коллектив: Инна Руденко, Юра Рост, Слава Голованов, Василий Михайлович Песков, Витя Липатов, Валерий Аграновский… — очень хотелось, чтобы они тебя заметили, значит, нужно было постоянно стараться сделать что-то выдающееся, выпендриться. Ведь прежде всего заметки пишутся не для 10-миллионной аудитории, если работаешь в «Комсомолке», и не для двадцати четырех тысяч читателей  тогдашнего «МК», а для узкого круга знакомых и друзей, для девушек, которые на тебя смотрят и тобой восхищаются — умом твоим, талантом, смелостью и принципиальностью. Это единственный стимул. И вот это подогревало постоянно.

Тогда постоянно возникали ударные политические кампании, типа заклеймления «литературного власовца» Солженицына, или с Сахаровым, или постоянное противодействие американскому империализму, как сейчас, — эту работу ведь должен был кто-то делать. Этим занимались не все — не потому что кто-то был героем, а кто-то нет, а потому что начальники понимали очень хорошо, кому можно доверить эту работу, кто на это пойдёт, а кто нет. Потому что можно было вызвать ту же Инну Павловну Руденко и попросить её своим золотым пером написать о Солженицыне три страницы текста. И тут есть варианты — она могла сказать: «А пошёл бы ты!» И что делать? Увольнять Инну Павловну Руденко, лучше которой никто в газете не пишет вообще, и это всем ясно? А если она ещё согласится написать — и напишет такое, что нельзя напечатать: вроде как она его осуждает, а на самом деле захваливает. И что делать с этим? Одна головная боль. А ведь есть люди, которые рады и сами написать об этом, уже копытом бьют, всё уже заранее готово. Поэтому вот такими делами и занимались совершенно определённые люди в любой газете, и в моих любимых «Известиях» в том числе.

«КП» была очень высокомерная газета — все вроде бы на «ты», но так пройдут мимо тебя и не заметят. Когда я взял к себе на работу товарища по «Комсомольцу», я посадил его в свой кабинет и уехал в командировку. Когда вернулся, он мне сказал в изумлении: «Знаешь, коллективчик тот ещё: заходят люди, проводят глазами по кабинету и со словами «Так, тут никого нет!» — уходят». То есть они его просто не замечали. Там надо было каким-то образом себя утвердить, добиться чего-то — и это можно было сделать только своими материалами.

О журналистике сегодня и вчера

Самое редкоупотребимое, самое непопулярное слово в советской печати было «вчера». «Вчера» ничего не происходило — мог выступить Брежнев, и могли сыграть в футбол. Больше «вчера» ничего не происходило. Самый убогий отдел любой редакции был отдел информации — там делали материалы «на затычку», самая ничтожная работа была. Потому что у нас, как говорил Владимир Ильич Ленин: «Печать — это не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но и коллективный организатор». А что она должна ещё и кого-то информировать, об этом даже и речи не было.

И вообще, журналист приезжал не заметку написать — он должен был изменить жизнь, исправить ситуацию. Если ты приехал и ничего не исправил, ты плохой журналист.