ИнтервьюАрхитектор Рубен Аракелян об отношениях
с заказчиками и пустоте

Образование:

2001 — окончил Художественную школу № 1 имени В. А. Серова

2005 — стажировался в Высшей школе архитектуры EAS в Страсбурге

2008 — окончил Московский архитектурный институт

2011 — защитил кандидатскую диссертацию

Проекты:

2008—2011 — архитектор в бюро «Проект Меганом»

2011—2013 — главный архитектор в бюро «Проект Меганом»

В 2014 году основал архитектурную студию WALL (вместе с Айком Навасардяном)

Проекты студии WALL:

Развитие территории Технопарка «Раменское»

Развитие станции метро «Солнцево»

Стратегия развития города Жуковского

Помимо архитектурного, у вас есть художественное образование. Оно обязательно для архитектора?

Поскольку архитектура — синтетическая профессия, она вбирает в себя все сферы знаний и искусства. Конечный продукт можно получить не одним путём, потому что к архитектуре можно подходить по-разному. Можно пойти от науки, от искусства, от поэтики, от литературы, от режиссуры. И в мире много таких примеров: например, Рем Колхас пришёл в архитектуру из режиссуры и журналистики. Так получилось, что у меня вышел путь более художественный. В дальнейшем эти навыки и знания сопутствуют тебе в работе, но в любом случае ты должен пережить свою будущую концепцию и идею через руку, через какой-то визуальный эквивалент. Для меня графика — это такой способ медитации, после которого ты получаешь продукт и делаешь из него пространство, архитектуру.

А видно разницу в результате работы у архитекторов, пришедших в архитектуру из разных областей?

Конечно, но разница скорее видна не в результате, а в процессе. Процесс, который идёт от художественной энергетики, — один, от научной — другой. Но они пересекаются между собой. Например, в бюро Колхаса OMA есть параллельное подразделение AMO, которое занимается исследованиями. Они помогают понять, осмыслить и перепрограммировать определённые проекты. Помогают лучше осознать контекст, ситуацию и менталитет места, с которым идёт работа, структурировать принципы формирования концепции, понять, как лучше презентовать идею заказчику. Но с точки зрения подхода всё в конце концов упирается в какую-то художественную сущность: нужно провести работу с определёнными формами, их пропорциями и ритмом, материалом. Тут уже включаются не логические способности человека, а интуитивные. Можно сказать, что исследования помогают выявить проблему того или иного места или события, а интуиция помогает делать форму, продукт, ощущение, понять голос места.

Вы преподаёте?

Да, мы с Юрием Григоряном преподаём с 2008 года в МАРХИ. Сейчас к нам присоединились наши бывшие студенты Марко Михич-Ефтич и Юля Ардабьевская. У меня есть и личная практика преподавания. В рамках работы в бюро WALL, которое мы вместе с Айком Навасардяном открыли в феврале 2014 года, у меня есть свой аспирант Надежда Киселева и дипломник Настя Зайцева. Диплом мы ведём вместе с Тамарой Мурадовой. У Насти довольно интересная тема, которую мы назвали «Гостиница. Переосмысление». Ну и я планирую открыть свою архитектурную школу.

Проект станции метро «Солнцево»

А нам нужна какая-то диверсификация в образовании?

Да, поскольку до недавнего времени существовала определенная монополия МАРХИ как единственной точки в городе, которая даёт образование. С появлением «Стрелки» или МАРШа возникают взаимная конкуренция и диалог. Разные методики дополняют архитектурный процесс разным видением. Это поднимает качество образования и профессиональной риторики.

В МАРХИ и МАРШе совершенно разные подходы к образованию. В МАРХИ наследуют традицию ВХУТЕМАСа, то есть это образование более формальное, более прикладное. Там тебя учат заниматься графикой, живописью, делать макеты. В МАРШе это образование более нематериальное: они учат понимать, ощущать, слышать. Там больше работают не с формой, а с философией. «Стрелка» — это совершенно другое направление. Они учат людей критиковать. Обычно архитектор, который выходит из МАРХИ, не умеет критиковать место, заказчика и город. Ему говорят построить жилой дом на месте детской площадки, и он сносит детскую площадку и строит жилой дом. А выпускник «Стрелки» мыслит критически: зачем строить жилой дом, если можно оставить городскую пустоту и детскую площадку на ней. В этом плане разные направления очень важны для образования. Чем больше школ в одном месте, тем это полезнее для образования. В странах Запада их колоссальное количество, а в России всего четыре, поэтому если будет хотя бы 10–20, то будет больше точек дискуссии, и это образование станет интереснее.

Какие есть проблемы в российском образовании, кроме монополизации?

Монополизация это проблема не образования, а именно МАРХИ, потому что в своё время он монополизировал архитектурное образование и закрылся ото всех процессов, которые происходят в мире. Дело в том, что раньше, во времена плановой экономики, вузы выпускали архитекторов именно под эту систему, а потом распределяли — в Моспроект, Генплан Москвы и другие места. В условиях рыночной экономики образование осталось старым. Выпускник оказывается никому не нужен, потому что для рынка его не обучают. Методика преподавания старая: многие функциональные институции, которые делают в МАРХИ, морально устарели. Например, на третьем курсе студенты делают клуб. Там это воспринимается как, например, клуб Русакова, то есть отдельное здание. Но сейчас понятие клуба размыто. Он может быть у меня дома, в офисе, на даче, в кафе, это больше не отдельная архитектурная единица.

Другая проблема — это то, что в МАРХИ не учитывают, что сегодня на архитектурный процесс влияют и политика, и экономика, и технология, и медиа. В этом плане «Стрелка» в выигрыше, потому что она все эти процессы воспринимает. Поэтому мы пытаемся расширять образование и инструментарий архитектора, потому что архитектор — это не человек, который делает макеты и умеет пользоваться Photoshop. Это человек, который должен мыслить, критически оценить ситуацию и по возможности возвыситься над ней. В МАРХИ развивается только формальная сторона образования, поэтому мы стараемся давать студентам разные задания, чтобы они читали, проводили исследования, учились общаться.

К тому же проекты в МАРХИ не защищаются. Проект просто ставят на стенд и уходят. Комиссия смотрит и ставит оценку. Нам важно, чтобы человек защищал свой проект, рассказывал, почему он это сделал, зачем и какие проблемы перед собой ставил. Поэтому мы часто приглашаем на защиту людей из разных сфер знаний, чтобы студенты умели объяснить свою идею не только архитектору, но и другому человеку.

А у вас есть какие-то образцы в работе? На что вы ориентируетесь?

С формальной точки зрения я вдохновляюсь произведениями из графического искусства. Есть и какие-то близкие мне образцы архитектурных подходов. Например, Петер Цумтор. Мне очень нравится его работа со стеной, с глухими поверхностями, материалом, цветом, а также понятие переживания места. Мне близок нематериальный аспект архитектуры, — когда ты работаешь с пустотой, с пространством, габаритами, тактильностью здания, его тектоникой. В этом плане меня также вдохновляет Карло Скарпа, он бог в работе с деталями и материалом. Из россиян это, конечно, Юрий Григорян и «Проект Меганом», Сергей Скуратов, Александр Бродский, Евгений Асс и другие. В бюро «Меганоме» я проработал шесть лет, и это одно из лучших моих воспоминаний и прекрасная практика — человеческая и профессиональная. Мне близок подход этого бюро: там работа осуществляется всегда в макете и с материалами.

В вас вообще много осталось от «Меганома»?

Конечно, там я пропитался и настроением, и подходом. Первое, что я перенял оттуда, — это критический подход. Архитектор не обязан делать то, что хочет заказчик. Он вполне может диктовать свои условия и законы работы. Там я научился отстаивать свои позиции смело, не бояться того, что от твоего проекта могут отказаться, и что ты сам от проекта можешь отказаться. Главное, что я там понял (это, наверное, лучшее в деятельности архитектора), — иногда лучше что-то не сделать, чем сделать. Архитекторы часто создают проблемы, а не решают их. Часто бывает, что ты идёшь на какие-то компромиссы и нарушаешь законы места и его гармонию.

Ещё одна ценная вещь, которой я научился в «Меганоме», — это культивация художественного подхода к проекту. Его сотрудникам хочется не заниматься бизнесом, а делать интересные, неповторимые объекты с точки зрения искусства. Это уникальный случай для нашей страны, в которой такие вещи тяжело подносить заказчику и чиновнику.

А есть ли такие вещи, которые вы в себя впитали в «Меганоме», но хотите от них избавиться?

Я бы хотел не избавиться от каких-то вещей, а поменять подход к проектированию. Все известные российские бюро, то есть «Меганом», бюро Сергея Скуратова и остальные, устроены по вертикальной системе — это касается и управления, и проектирования. Есть один демиург, и есть иерархия. Мне кажется, такая форма существования деградировала. Мир стал гибким и мобильным. Мы хотим перейти к горизонтальной структуре бюро, в которой нет одного лидера, но есть команда, к которой приходит проект. Команда вместе занимается им и ответственна за него как целое. В этом плане, если какой-то человек отпадает, то проект всё равно живёт. В вертикальной же системе проект умирает, если кто-то выходит из него. В этом плане также действенно то, что ты можешь открывать в городе какие-то филиалы. Допустим, если в одном месте у тебя офис умирает из-за, скажем, роста аренды, то ты можешь переехать в другое место очень быстро. Монолитная вертикальная иерархия такого не позволяет. Она цементирует компанию, делает её менее гибкой. Но в профессиональном плане я во многом переношу те навыки, которые я получил в «Меганоме», на новое бюро.

Проект общественного пространства 

Вилла «Остоженка» — это ваш...

Любимый проект, да! Я его не проектировал, он был построен до меня — в 2001–2004 годах. Мне кажется, это уникальное здание для Москвы, поскольку оно существует в совершенно другом измерении, параллельно с городом. А всё потому, что его не видно с улицы. Это его достоинство, ведь в нём сделано всё в плане архитектуры, но не сделано ничего в плане контекста. Дом растворяется в городе, это уникальная сущность этого здания.

Как бы вы определили сферу профессиональных интересов? С чем вам интереснее всего работать?

В архитектурном бюро WALL есть три направления: мы занимаемся исследованием, образованием и проектированием. Мне кажется, в этом синтезе может получиться что-то неожиданное и интересное. Мы работаем над несколькими аспектами проекта. Во-первых, это художественная часть: проект начинается с переживания места. Мы очень часто даём заказчикам какие-то графические этюды их места или будущего проекта, делаем какой-то образный коллаж углём, карандашом или темперой, и им это очень нравится. Вторая вещь — это исследования. Мы пытаемся анализировать контекст, понимать пути направления развития проекта.

Помимо этого, мы в основном работаем в макетах. Когда я полгода по обмену учился во Франции, я заметил, что у них образование полностью построено на макетах. Они делают сотни макетов здания, начиная с первого концептуального макета и заканчивая фрагментами здания в масштабе 1:1. Чертежи у них лежат стопочкой на защите. В МАРХИ всё по-другому: там всё основано на полотнах чертежей, макеты мало кто делает. Мы в бюро пытаемся делать больше именно в макете и обсуждать проект с заказчиком в этой форме, поскольку так лучше видно отношение высоты, ширины, пропорции, игру света. Так как мои заказчики более молодые, они картинки вообще не переваривают, они кажутся им обманом.

Какие у вас ещё есть принципы в работе?

Мы пытаемся критически отнестись к проекту, понять, зачем он нужен в этом месте и нужен ли он, в принципе. Если мы понимаем, что он не нужен, мы от него отказываемся.

Мы пытаемся найти способ решения той или иной задачи минимальными средствами и с максимальным результатом. Допустим, если можно не строить здание, а просто обойтись землёй и заняться в этом месте благоустройством, то именно это мы и делаем. Если всё-таки необходимо возвести какой-то объём, то мы пытаемся максимально интегрировать его в контекст, то есть максимально вписать здание в существующий ландшафт, который понимается и как город, и как природа. В городе нужно создавать какие-то визуальные паузы, потому что город очень разный из-за наслоений разных эпох.

Мы стараемся беречь пустоту и не застраиваем всю территорию. Если мы делаем какой-то загородный посёлок, то пытаемся сохранять природу, максимально вписать здание между деревьями. То же самое и в городе. Когда мы берём участок, мы пытаемся выжать из него какую-то пустоту и подарить что-то городу, сделав общественное пространство.

Мы пытаемся искать в проекте нематериальные ценности. То есть не в самом здании, а в пространстве, которое он формирует. Мы уделяем особое внимание понятию концепции: для нас это то, что объединяет всю команду архитекторов, проектировщиков, смежников и строителей. Это некая легенда, которую мы рассказываем заказчику, а он передаёт её строителям и другим инженерам. Если легенды нет, то команды разваливаются: и заказчику неинтересно делать проект, и смежникам, и строители делают то, что хотят.

А имеет смысл участие в архитектурных конкурсах? Некоторые архитекторы относятся к ним скептически.

Это такой разгон интеллекта, ведь нужно придумать идею в сжатые сроки. Мы придумываем похожие упражнения для студентов. Обычно студенты делают проект полгода. За это время им дают задание, они его анализируют, делают проект. Мы хотим, чтобы они делали проект, допустим, 30 секунд. За это время человек должен уметь одной линией, одним словом, одной цитатой объяснить свою идею. Мы делали такие упражнения на 30 секунд, минуту, час, день и две недели. За день ты можешь сделать макет и написать текст. За неделю ты можешь сделать небольшой проект. Это сжатие времени раскрепощает мышление и повышает его гибкость. Поэтому конкурс — это один из вариантов катализирования мыслительного процесса. Это важно просто в плане процесса проектирования и методики мышления.

К тому же участие в конкурсе сплачивает команду. Мы собираем людей, они пишут свои идеи на бумаге, мы расклеиваем листы по аудитории и общаемся. Часть идей отбрасывается, часть остаётся, и из них делается проект.

Сейчас конкурсы с точки зрения практики — это сильный лифт для молодых архитекторов, во многом благодаря городской политике в этой области. Мы вышли во второй тур конкурса на проект станции метро. Конкурсная практика полезна и для бизнеса, особенно когда меняется философия властей города, и они больше обращаются к молодым архитекторам.

А вот насчёт метро: нужно ли такой вещи, как метро, видимое присутствие работы архитектора?

Метро — довольно технологическая субстанция с механической функцией: передвижение из точки A в точку B за небольшое количество времени. Но власть пытается найти какой-то уникальный образ метро. В этом плане это часть какой-то провокации, потому что все начинают делать совсем разные, оторванные друг от друга проекты, а наш подход более спокойный. Мы шли от контекста. Станция метро — это часть общественного пространства, она обязана органично интегрироваться в цепочку неких городских сценариев, поэтому мы придумали концепцию городской палубы. Это абсолютно функциональная вещь. Мы хотели все элементы станции объединить с помощью единого мощения. Это просто для навигации: человек выходит из перехода или станции, другой конец выхода находится через дорогу, но если он понимает, что это одна земля, то он чувствует, что это единый организм со станцией метро. Нам кажется, что если сделать единое мощение и сделать из него какой-то живой активный ландшафт с деревьями и скамейками, в котором могли бы проходить какие-то мероприятия, то появляется новая точка на карте города.

Мы также пытались уйти от традиционной типологии станций с колоннами по центру и двумя путями. Мы попытались создать ощущение закрытой комнаты белого цвета. Это повышает безопасность на станции, как показывает опыт Гонконга и Санкт-Петербурга: человек не падает на рельсы. Стены информационно насыщенные, на них отображается карта метро, схемы навигации. При этом это создаёт новое чувство, ощущение другого мира. Станция превращается в воспоминание.

И потом станция «Солнцево», над проектом которой мы работаем, — будущий центр всей Москвы, учитывая Новую Москву и старые границы города. Это будет новый центр, который начнётся со станции метро, поэтому мы посчитали важным создать там уникальное визуальное событие.

Проект ресторана на крыше

В России сейчас есть какая-то воля к планированию городов, Или это всё просто разрозненные проекты?

Я бы сказал, что есть воля к планированию, которая формализуется в виде разрозненных проектов. 80 % Москвы — это советская инфраструктура и застройка. В 1990-е годы город оказался неготовым к переходу к рыночной экономике, к такой интервенции капитала, финансов, людей. Город остался тот же, а нагрузка стала колоссальной. Поэтому в городе и происходят коллапсы типа транспортного и есть проблемы на периферии. Проблемы как-то пытаются решать: проводятся конкурсы по благоустройству общественных пространств, открываются пешеходные улицы, убираются машины из центра, развиваются набережные, промзоны выводятся за город. В правительстве есть новая молодая команда, которая предлагает какие-то инновации, помогающие городу развиваться, а есть старая команда, консервативная, и борьба между ними отражается на развитии Москвы. Я думаю, если молодой контингент будет доминировать, то город будет развиваться более гармонично.

А в чём выражается социальная ответственность архитектора?

Я думаю, что социальная ответственность немного переоценена. В условиях медиа, когда мегабайты и терабайты заменяют электроны, протоны и нейтроны, то есть физическую материю, ответственность стала размытой. Все стали ответственны за всё. Архитектор стал представителем сферы услуг, как и юрист, врач, журналист. У них у всех есть какая-то социальная ответственность перед людьми, и у архитектора она похожая. Дело в том, что он может оперировать не только зданием, но и текстом, лозунгом, манифестом. Появляется более глобальная ответственность, не только социальная, а междисциплинарная: и социальная, и экономическая, и политическая.

Что вас раздражает в российской архитектуре? Что бы вы хотели изменить в ней?

Большая проблема — это вкус людей. Сложно зарядить людей своими идеями, сделать так, чтобы они тебе поверили. У нас утеряна культура взаимодействия между заказчиком и архитектором, утеряна деловая этика, сложно объяснять, что хорошо, а что нет.

А можно как-то воспитать вкус у заказчика?

Такая возможность есть, и это надо делать. У меня был случай, когда ко мне пришёл человек, который захотел сделать загородный дом в «классическом» стиле. Мы дали ему стопку книг, Цумтора, журнал Croquis. Через месяц он вернулся к нам другим человеком и сказал, что он всё понял и поменял религию. Нужно быть ответственным, нужно бороться и образовывать.