Интервью«Моё искусство — это своего рода психотерапия для самоубийц»

Алмагуль Менлибаева

художница

В названии биеннале есть слово «Евразия». Оно вообще что-то означает?

Идея евразийства была ещё в Советском Союзе. В понимании советского человека его государство и то, что от него осталось, казалось чем-то огромным, занимающим полмира. На самом деле это своего рода остров, а наше мышление — фрагментарно. Мне было интересно объединить множество идей-аналогов евразийства. Центральность по отношению ко всему миру ощущали все народы — и индейцы, и индийцы, и англичане и французы с их колониальной историей, и китайцы.  

Я на биеннале представила работу, которая тоже называется «Центр Евразии». Я нашла место, где была сделана фотография, совершенно случайно. Оно находится в степи, практически на территории ядерного полигона недалеко от Семипалатинска. Это абсолютно пустое, мёртвое место: почва там заражена. Я подумала, что это символично: посреди него стоит монумент центру Евразии с надписями на английском, китайском и русском языках. При этом мне бы не хотелось говорить, что сама идея мертва: идея объединения материков существовала со времён Великого шёлкового пути. Исторический процесс создания и разрушения государств на этой территории для меня — процесс совместного жительства.

Сейчас же мы пытаемся понять, кто мы такие, потому что идея «советского человека» вдруг исчезла. Но, чтобы понять это, нужно проделать большую работу по анализу истории. Нужно осознать, что мы натворили, как мы друг к другу относились и сколько места даём друг другу сейчас. Когда я делала «Центр Евразии», я поняла, что территория бывшего Советского Союза не интернациональная, а если её и можно назвать такой, то только как дружбу против кого-то. Мы живём в закрытом мире. Пусть мы и покупаем блага из внешнего мира, чтобы выглядеть как люди из западных журналов, внутри всё равно остаётся вопрос «Кто мы такие?». Он ещё открыт.

То есть вы как раз и занимаетесь поиском этой идентичности?

Естественно. Но вот эта «островковость», которую почувствовали бывшие граждане разных республик СССР, уже совершенно не актуальна. Мыслить фрагментарно — несовременно. Такое мышление принадлежит другому времени, когда доминировала культура силы и контроля. Мне кажется, такое происходит, когда люди теряют инструменты владения реальностью, как это было в закрытом от мира СССР. Проблема в языке: мы не знаем, как назвать своё нынешнее состояние.

Вы приветствуете глобализацию?

Приветствую. Но нужно понимать, что этот новый термин описывает весь исторический процесс. Можно вспомнить хотя бы Чингисхана, который хотел всех объединить и для этого дубасил всех, кто был против этого процесса. В его империи не имело значения твоё вероисповедание, и в ней жили представители множества национальностей.

В ваших работах часто присутствует образ кочевничества. По-вашему, мы живём во времена нового кочевничества?

Кочевничество — важная тема для меня и для Казахстана, где кочевая культура была грубо уничтожена в 1920-х годах, когда от голода погибло чуть ли не 40% кочевого населения страны. И хотя в советское время и сейчас мы считали себя советскими или постсоветскими людьми, всё равно у каждого остаётся внутренний, глубокий культурный пласт. Политическая идеология и естественные корни соответствуют внешнему и внутреннему в человеке. Все мои проекты — это своего рода восстановление себя после исторической амнезии.

Как мы можем говорить и объяснить то, что мы больше не практикуем, как кочевничество? Мы оседлые люди, что делает эту тему для Казахстана очень грустной и драматичной. Я очень хорошо понимаю американских индейцев, с которыми я общалась. Я понимаю, каково это — проститься с чем-то очень страшным путём. Не естественным образом, как, например, когда твоё платье становится старым и ты его выкидываешь, а жестоко. Эти события сохраняются в памяти народа, и они хотят вырваться наружу. А современное кочевье — это кочевье мыслей, в которых мы не можем остановиться даже на пять минут.