Обезжиренный ниггер:
Анатолий Ульянов о «Джанго»

Лично я посмотрел Django на 34-й. Причём удалось мне это только со второй попытки. Попасть на сеанс оказалось не так-то просто —  на Тарантино здесь ходят, как на «Человека-паука». Что примечательно, в зале присутствовала в основном чёрная публика. Однако если кого-то и тревожило здесь слово «ниггер», то разве что белых либералов, но они и без Тарантино беспокойны, как белки. А вот эти самые «ниггеры» как раз искренне ржали весь фильм — попкорн, словно пули, то и дело вылетал из их прекрасных хохочущих ртов. На сцене, в которой герой Джейми Фокса хлещет плетью очередную южную гадину, три ряда застонало, и мне в ухо полилось что-то теплое и радостное. Очевидно, слезы счастья.

Вообще, как вы знаете, для афроамериканцев слово «ниггер» — это типа русского «бля», междометие. И точно так же, как не всякое «бля» указывает на женщину легкого поведения, так и не всякий «ниггер» — про «макаку». Как говорил один мой знакомый еврей: «Я всегда отличаю жида от жида», подразумевая, что одно и то же слово может «звучать» по-разному. Все, как всегда, зависит от контекста. Другой вопрос, что слово «ниггер» все еще остается прерогативой черных. Белые умницы стараются его не использовать, поскольку в их устах оно обретает нежелательные исторические коннотации: звучит как бы немножко по-плантаторски.

В этом этическом парадоксе сокрыто расистское бессознательное тех, кто выдумал политкорректность. А кто же ее выдумал? Все те, на ком шапка горит, — цивилизованные белые мальчики, чьи мамы и папы обменивали у индейцев острова на расчески, запрягали женщин в кухни и превращали негров в дворецких.
В 1960-е вся эта потомственная белуга увлеклась восточными делами, захиппятилась, узнала про карму и поняла, что в этой самой карме у нее — говным говно. Белый человек осознал, что веками являлся мудилой, и, терзаемый нравственными муками, принялся вытеснять собственное мудачество из самого языка. Так человечество научилось вот этому трусливому и обезжиренному языку провинившихся; языку без острых углов и конфликтов.

L-word, N-word, F-word — слышать подобное из уст взрослых людей как-то неловко и смешно. Это же тупо язык маленьких ябед: «А Санька слово на букву "Х" сказал!». Благовоспитанное общество боится «страшного» слова «пизда», но разве «влагалище» не звучит в сто крат страшней, указывая на какую-то зверскую дыру в земной коре, куда полагается влагать города, поезда и горы? Что же теперь, называть все «писей», краснея от стыда и неврозов?

Когда ты что-то себе долго запрещаешь, запрещаемое становится фетишем, то есть навязчивым желанием. С годами такое желание превращается в этакую натянутую тетиву кипяченого гноя, который ищет любой возможности выстрелить, «да хоть куда-нибудь, но побыстрей». Видя человека с мохнатой бородавкой на лице, ты из вежливости стараешься на нее не смотреть, но в итоге только на нее и пялишься, а спроси тебя что — удавишься и вдруг вскрякнешь: «Бородавка!» Я в этом смысле не удивлюсь, если узнаю, что где-то в Неваде есть подземные залы, в которых собираются белые американцы, чтобы вопить, в слезах, тайком от всех, все запрещенные слова: «Ниггер!», «Жидяра!», «Ебать детей!».

БЛАГОВОСПИТАННОЕ ОБЩЕСТВО БОИТСЯ «СТРАШНОГО» СЛОВА «ПИЗДА»

С какой стороны ни посмотри, понятие «ниггер» и связанная с ним моральная истерия — это сугубо белая проблема. Между собой черные с ней давно разобрались. Банализировав оскорбление, придуманное для них белыми эксплуататорами, сделав это слово частью своего повседневного языка, они более-менее обезвредили его оскорбительность. Данный процесс распространился бы за пределы конкретной расы, на все американское общество, если бы не политкорректность — это упакованное в добрые намерения поддержание обидного статус-кво отдельных слов.

До политкорректности все решалось просто — маргинализируемая группа брала презрительное слово, которым ее представителей называло общество, и делало его своим титулом. Так было с панками, битниками и хиппи, например. Я лично знаком с геями, которые предпочитают называть себя пидорами, мол, гей — это любой обыватель, который лупится в жопу, не велика ценность, а вот такие четкие типы, как Оскар Уайльд и Уильям Берроуз, никакие не геи, а самые настоящие пидорасы. Ну то есть «пидор» — это идентика покруче.

Живя в Crown Heights, карибском районе Бруклина, я понимаю, во-первых, что Django Unchained — это один из самых белых фильмов в истории кинематографа; во-вторых, только белое мышление могло додуматься вести подсчет, сколько там раз Тарантино сказал слово «ниггер» за фильм. Если бы я считал, сколько раз слово «ниггер» звучит за день на моей улице, то провел бы жизнь в сплошной арифметике.

Уже некоторое время меня преследует совершенно конспирологический домысел, что весь-такой-свой-в-доску Квентин Тарантино — это секретный агент Министерства здравоохранения США. Был ли он таковым, снимая Pulp Fiction, я не уверен, но все его последние ленты — это уже не столько авторский масскульт, сколько визуальная терапия для провинившегося барбоса. Вот уже который фильм этот белый парень из Ноксвилла буквально одержим производством кровавых катарсисов для угнетенных и угнетавших. Пока евреи (Inglorious Bastards), женщины (Kill Bill, Death Proof) и черные (Django Unchained) спускают под стул от зрелищной расправы над нацистами, мужиками и рабовладельцами — что, в общем-то, синонимы, потомки нацистов, мужиков и рабовладельцев вежливо принимают порку за своих дедов. Такая «жертва» — в сущности, очень христианская телега: благодаря Тарантино белый патриархат переживает символическое распятие и сам себе прощает все грехи. Тарантино, таким образом, — это ритуал освобождения белой расы от ее исторического чувства вины.

Однако я — не target audience. Магия Django меня не коснулась. Мои предки не держали рабов. Единственный негр, которого я знал до приезда в Америку, был моим другом детства: мы шпиляли в машинки без BDSM. С одной стороны, черный вестерн на основе германской мифологии — это очень не классический вестерн и очень классический Тарантино. С другой — некогда радовавшие фонтаны крови из коленок и рэпчина поверх ландшафтов XIX века — вдруг почему-то не сработали. Финансовый провал крутейшего Death Proof, похоже, надломил искрометный жезл одного из лучших режиссеров XX века — на всех его последних фильмах меня не покидает ощущение, что автор отошел, осталась какая-то машина, выполняющая запрограммированные трюки, а сам я нахожусь на воспитательном воркшопе по liberal studies, где волки в овечьей шкуре обмениваются нервозными любезностями в адрес своих исторических жертв.

Как говорит мой черный сосед Джон о сладостях, it just doesn’t hit me anymore.

БЛАГОДАРЯ ТАРАНТИНО БЕЛЫЙ ПАТРИАРХАТ ПЕРЕЖИВАЕТ СИМВОЛИЧЕСКОЕ РАСПЯТИЕ