Cкоропостижная
культура

полезли карамельные химеры — Backstreet Boys, Джастин Тимберлейк и прочая кристина агилера. Ну, то есть, казалось, кранты. Причём, если для постсоветских территорий 90-е сопровождались зрелищным распадом совка, и чудаками, поющими про простого и не похожего на тебя парня чернокожего, то весь западный мир очутился в доме престарелых. Красный Сатана уже пал, а вот фаллосы World Trade Center — ещё нет. Промежуток между этими падениями заполнился сытостью и скукой.

Люди продвинутые, конечно, знали, где жизнью помазано, и бежали от всеобщего занудства на рэйвы. Однако 25 миллионов проданных записей The Prodigy — это глухое подполье на фоне реальной попсы. Сколь бы классным и дьявольским не был Кейт Флинт, снотворное со слабительным от Мэрайи Кэри и Селин Дион расходилось куда более существенными сотнями миллионов копий. Даже быки, подсевшие на FatBoySlim, не спасли ситуации — Барби уделала кислотную революцию. «Right here, right now».

К началу нулевых от фриков в поп-культуре не осталось и следа. Разве что Мэрилин Мэнсон, уцелевший, подобно Борису Моисееву, в качестве циркового уродца на привязи. В конце концов, даже самые унылые времена нуждаются хотя бы в одном увеселительном циклопе. Вот он сегодня и шутит про Сатану в «Вечернем Урганте».

Розовые трусы и мелированные головы, на фоне которых какой-нибудь Дэвид Боуи уже начинал казаться японским нойз-музыкантом, царствовали лет десять — как раз в период перехода (1997-2007). За это время только ленивый не запукал растерянное поколение 80-х, мол, будущее наступает, а нового ничего не рождается. Поколение же 90-х — то есть все те, кому еще только предстояло стать хипстерами новой волны, — покамест оставалось вне радаров, смотрело Спанч-Боба и было очень эмоциональным. Об этом поколении мы еще поговорим чуть ниже, ну а пока вспомним, что новый культурный этап всегда начинается со смерти старого бога. Когда Бритни Спирс начала бриться под скинхеда и таращиться полоумными глазами в объективы папарацци, стало понятно, что эпоха поп-культуры, которая «Show Me The Meaning Of Being Lonely», заканчивается. Человечество устало от лживой игры в котят и вату. Его внутренняя чернота — или, как сказал бы Декстер, «темный попутчик», — полезла наружу.

БАРБИ УДЕЛАЛА КИСЛОТНУЮ РЕВОЛЮЦИЮ

House M.D. (2004), Dexter (2006), Californication (2007) — каждый из этих сериалов начал предлагать обывателю нового героя — плохого, который хороший. В поп-музыке его выражением стала Алла Борисовна Гага. Я помню, как многие мои знакомые офигевали от того, какая же она радикальная и необычная. Это, конечно, смешно, но еще раз показывает, насколько ванильно поколение, выросшее среди бойз-бендов и СПИДа.

Когда мой сосед Сэдрик говорит, что тексты Jay-Z — это «заумь», требующая «серьезной сосредоточенности», я понимаю, что Леди Гага — это едва ли не Джи-Джи Алин современности. Другой вопрос, что Алин действительно поедал экскременты на своих концертах, а Гага и ее производные — нет. По сути, она делает то же самое, что Бритни. Разница только в наряде. У Гаги — круче. Примечательно здесь то, что повесить на себя гирлянды из мяса оказывается сегодня достаточно, чтобы поразить публику. И не надо напрягаться с говноедством, инцестом и скотоложеством. Всего за какие-то пятнадцать лет человечество заборовело и обабилось.

«Where are we now?» — спрашивает сивомудый Дэвид Боуи. «Кто такой Дэвид Боуи?» – спрашивает мой бывший парикмахер. Тем не менее происходит кое-что очень интересное: с одной стороны, мы живем в невероятно трусливые времена, времена политкорректности, взрывающихся прохожих и обязательных гандонов; с другой – поп-культура то и дело производит нечто, претендующее на странность, ебанутость и экстравагантность.

В первой же серии телесериала Black Mirror премьер-министр Великобритании совокупляется со свиньей на глазах у взволнованного народа. Что же нам нужно — покой или клизма с соусом чили?

Леди Гага и ее более мелкие последствия вроде Брук Кэнди, Граймс
и Микки Бланко — это все не люди, но посты из Tumblr. Однако я вижу в них нечто большее, чем просто хипстерские мемы-однодневки, или рынок, способный усвоить все что угодно. А именно — знаки времени, чья мода содержит очевидную тоску
по жести, по мясу с кровью, по жизни без веганских заманух и напускных либеральных улыбок.

Все это эстетическое озирание, вся эта ностальгия хипстеров по прошлому —
не столько следствие культурного кризиса, сколько игра с идентичностью
в обнулившемся времени; попытка вернуть в культуру вытесненные боль и смерть; время, когда ночь была возможной.

Особенность токсоплазмозной мыши — а именно таковой является среднестатистический представитель поколения Х — в том, что она хоть и уссыкивается от любого шороха, но медленно, шаг за шагом, ползет к опасности, во тьму, где есть не только вкусный сыр и теплая нора.

Те, кого нам сегодня преподносят как фриков, фриками, конечно, не являются, они — стерильны, а их экстравагантность — в меру. Но то, что понятие фрика, все «жесткое», «странное» и с «припиздью», все чаще звучит как ценность — указывает на возможность пробуждения из пустого сытого сна. Хотеть быть не таким как все, чувствовать себя не таким как все, пытаться выделиться — это здорово, это само по себе уже важный процесс и установка, начало созидательной претензии на личность. Большинство современных мальчиков и девочек, разумеется, так и будет просто жрать капкейки и подбирать себе выгодный образ из прошлого, но завтра — это уже скорее Другой, возникающий из всей этой перламутровой каши.

С тех пор как интернет расчленил массы на непересекающиеся круги, френдленты
и прочие социальные пузыри, внутри которых мы существуем, — мир стал совокупностью параллельных измерений. Мы все живем на разных планетах.
Элвиса больше не будет, поскольку нет больше такой толпы, которая способна его породить. Реальность становится Нью-Йорком. Она лишилась единого центра и состоит из множества островков, каждый — со своими локальными звездами, тусовками и иерархиями, в океане глобального и бескрайнего космополиса.

Больше не нужно производить что-то для всех. «Всех» не осталось. И это открывает двери для легиона камерных и специфических культурных объектов. Они загораются и тухнут настолько быстро, что запоминать их имена и названия уже попросту
нет смысла. Но это не значит, что неизбежно каждый из таких объектов — пустой проходняк. Просто время ускорилось и людям больше не нужны титаны. Вместо этого они ищут эмоциональной интенсивности, от кого или чего бы она ни исходила. События происходят быстрее, чем мы способны их осмыслять. Рефлексию сменяет переживание. Культурные революции случаются каждую ночь.

Где же Джоконда поколения? Джоконда поколения — это котик с бровками. Но только на 24 часа. Достоевский обитает в Twitter. Симфонии Бетховена возникают и умирают между двумя станциями метро, прямо в Garage Band. Никто ничего не складирует в кишечниках и анналах. Сам принцип генерации и потребления культуры изменился. Она риал-тайм — на лету. Полайкал и забыл. Ну и что? Кого ебет Великое и Вечное? Дайте мне Живое и Настоящее! Здесь и сейчас.

ДЖОКОНДА  ПОКОЛЕНИЯ — ЭТО КОТИК С БРОВКАМИ.
НО ТОЛЬКО НА 24 ЧАСА

По этому поводу мне вспоминаются биологические открытия Мечникова. Илья Ильич выяснил, что птицы, которые практически молниеносно переваривают пищу, живут дольше, чем зайчики, которые подолгу формируют какашечки. То есть чем дольше у тебя занимает переварить и высрать, тем короче будет твоя жизнь. А жизнь и без того коротка. Нам нужны скоростные кишки и желудок-dentata. «Все движется, ничто
не пребывает», — завещал нам Гераклит Эфесский.

Недавно я ехал в метро, и три негра — бразы бразами со штанами на коленках — обсуждали свой опыт посещения перформанса Марины Абрамович The Artist Is Present в MoMA. Глядя на них, Абрамович — это последнее имя, которое ты ожидаешь услышать, и тем не менее, да — они были не ее перформансе и вот теперь обсуждают его. Это только еще раз доказывает, что старая оптика больше не работает. Предрассудки — мусор. Мы оказались в эпохе обрушивающихся и смешивающихся вертикалей, классовых и культурных преломлений. Все искажается и новообразуется, ни о чем нельзя судить по-старому. Я живу с чувством, будто все может быть чем угодно, культура — пластична и скоропостижна.

Если начало нулевых прошло в растерянности, а их конец — в попытке напугать друг друга радикализмом петарды, то сегодня, в начале десятых, ощущается, с одной стороны, накопившаяся усталость от покоя и пустоты, с другой — желание реальной эмоции, непосредственного разговора, искренних чувств и живой романтики.
Вроде и не произошло никакого принципиального Апокалипсиса, но воздух хрустит.
Погодка к дождю!