Они лежат на моем диване, яркие, как искусственные цветы, и упоительные, как индийское кино. Бесплатные журналы "Сноб". Что ж, расшибание лба при молитве всегда было национальной русской страстью, и журналистику тоже не минула эта склонность. В энтузиастическом изображении потребительского коммунизма "Сноб" пошел куда дальше, чем аналогичные журналы тех стран, в которых общество потребления действительно существует.
Оно и понятно: в скудной на краски российской действительности "Сноб" есть нечто большее, чем просто периодическое издание, — это артефакт, предмет, изменяющий своим появлением окружающее, в присутствии которого должны происходить чудеса. Именно в силу пафосной задачи в русских журналах столь очевиден примат концептуальной неясности над текстом: текст — это только одно (и далеко не самое интересное) цветовое пятно, элемент дизайна. Журнал, как это ни огорчительно для арт-дизайнера, требует, чтоб его читали, — иначе он живет в руках читателя десять-пятнадцать минут, а затем тихо издыхает между программой телепередач за позапрошлую неделю и пластиковым пакетом с оторванной ручкой.
Это противоречие между словом и образом особенно явственно в журнале "Сноб" — при полной агрессивности дизайна тексты статей весьма спокойны, если не сказать банальны: в лучшем случае, это аналитическая журналистика средней руки. Главным инструментом поиска соответствия эстетики витрины супермаркета и содержания, о котором никто толком не знает, каким оно должно быть, служат темы. Но выясняется (и, может быть, это когда-нибудь станет огорчительным открытием для авторов и издателей), что новизна и модность темы вовсе не обеспечивают новизны текста. Не так уж важно, оказывается, пишет ли автор о, допустим, Набокове или Ходорсковском — все выходит одинаково по причине скудости авторской мысли и отсутствия сколько-нибудь внятной системы ценностей. Когда нет концепции — направления, как сказали бы лет сто назад, все одинаковы и все одинаково: что Леди Гага, что Валерия. Вторая беда заключается в поразительной узости круга тем и героев. Так возникают трогательно-абсурдные интервью, словно взятые из какого-нибудь рассказа Владимира Сорокина. Все это для острастки названо громко и загадочно — "Сноб", но, по сути, единственным приемом, с помощью которого журнал скрашивает дремучий кретинизм этих бесед, является то, что русские непечатные словечки, которыми персонажи, следуя собственным понятиям о богемном шике, орлят свою речь, воспроизведены на бумаге без отточий и пропусков. Возможно, и найдется какой-то энтузиаст, у которого напечатанные непристойности прямой речи вызовут восхищение и некоторый сладостный трепет от сознания свободы и раскованности его любимого издания. Но истинная причина появления этого, да и разного прочего словесного мусора состоит в глубоком и полном непонимании различий между устной речью и письменной, проще говоря, в отсутствии профессиональной редактуры. Русский язык, вообще говоря, — слабое место новой журналистики.
Понятно детское желание ответить на вопрос "делать жизнь с кого?", обозначить новых героев. То обстоятельство, что выбираемые персонажи, российские или зарубежные, на роли культовых не годятся, поскольку все выходят какими-то опьяненными собственным величием недоумками, никого не смущает. В полном блеске наивной жажды светскости и звездности одно издание за другим воспроизводит подозрительно однообразную и, по-видимому, довольно вялую жизнь узкого московско-питерского круга, некую натужно-творческую тусовку, словно по долгу службы изображающую подобие сливок общества, впрочем, негустых. Ясно, что без истеблишмента никак нельзя, только какой читатель, открыв новый номер очередного "Сноба", удержится от вздоха разочарования, обнаружив там тех же, кто был и в номере прошлом, — с дурной неизбежностью, с какой в былые времена появлялись во всех без исключения изданиях партийные доклады и директивы.
Кажется, здесь проблема даже не вкуса, поиска собственного лица. Эклектизм вообще беда изданий, произросших на отечественной почве, — по причине некоторой неуверенности в себе, что ли, они никак не могут склониться в ту или иную сторону. От этого в "Снобе" через запятую соседствуют Сталин и Комар. Возможно, критерием служит некая чисто фонетическая звучность имен.
В одном флаконе
Мне снился странный сон: будто пришел ко мне Иван Александрович Хлестаков собственной персоной и говорит: "Ну что, брат. Решил я издавать журнал. Да не простой, а самый лучший. И красота в нем будет такая, что стоит на него лишь взглянуть, как словно и ослепнешь на мгновение". — "Как же это получится, Иван Александрович?" — спрашиваю будто бы я. — "А и очень просто! У меня все уж готово. Бумаги наивеликолепнейшей из Парижа закуплено тысячу тонн, офис евростандарт арендован: белые стены, черная мебель, курьеры наняты — тридцать пять тысяч одних курьеров. Да что там! Меня сама Государственная дума боится". — "А про что же будет журнал?" — спрашиваю опять. — "А про все!" — отвечает.
Откланялся он, и вот выхожу я из дому и, подойдя к метро, вижу: изменился пейзаж. Ларьки куда-то пропали, рыночек исчез, будто и не было его никогда, бабульки с крабовыми палочками испарились все. А вместо того — огромный лоток, а на нем все журналы, журналы, и первейший из них, в семьсот страниц: "Его превосходительство. Абсолютный элитный журнал-эксклюзив. Преимущественно для людей думающих на русском". На обложке в виде трех граций — Толстая, Долецкая, Путин. Не иначе, смекаю, Ивана Александровича детище.
И верно: на первой странице красуется мой знакомец в белом фраке. Рядом — слово редактора к народу. Писано бойко: "Живой труп коронован на царство. Но наш журнал не о нем. Он — о новых людях, об их проблемах и радостях, о неприятностях и удачах и разных человеческих судьбах..." "Эк, куда метнул, — думаю. — Какого туману напустил!" Листаю дальше. Не обманул душка Иван Александрович, про все журнал сделал. На второй странице у него — Даша Жукова, на третьей — Роберт ДеНиро. На четвертой — Людмила Петрушевская, на пятой — Джорш Буш Мл.. И так ловко получается, что вроде все они чем-то похожи, и все с Иваном Александровичем на дружеской ноге.
Иду к метро — глядь, а оно закрыто. И старушка какая-то объясняет мне: "Все, молодой человек. Новая у нас теперь жизнь. Закрыли метро-то." "Что за оказия?" — думаю. И у кого же спрашивать, как не у Ивана Александровича. Ринулся к нему, добрался кое-как.
Провели меня на правах давнего знакомства в кабинет, и объяснил он мне следующее: "Да, — говорит, — власть, считай, сменилась. Теперь пресса у нас никакая не четвертая, а самая что ни на есть первейшая власть. И устроено все будет вот так, как у меня в журнале написано. Кстати, признан лучшим журналом тысячелетия", — небрежно так бросил.
И дальше объясняет: "Мы, брат, хотим создать эдакий парадиз — ну, вот точно как в журнале. Чтоб, понимаешь, ни болести, ни воздыхания, но жизнь бесконечная... Это, между прочим, довольно известный журналист написал, фамилию только сейчас не упомню. А метро — ишь, нашел о чем жалеть. Открывать будем, конечно. Иногда — если акции какие, инсталляции, перформансы там: свинью, скажем, побрить или что-нибудь такое. А ездить на машинах надо, да не на чем попадя. 'Жигули' запретим. Пора, знаешь ли, жить стилем 'ягуар'".
И вот выхожу я на улицу и вижу, что улицы все пустынней, и уж одни только лотки с журналами и остались. Смотрю я вокруг и вижу: да, сделалось все в мире так, как в этих самых журналах написано. У всех все стало получаться. И мир — обычный и привычный, Москва наша — оказался населен уже не людьми, а некими титанами. В этом мире дети не плакали, а спешили на фестиваль подгузников, если вдруг болели, то мгновенно излечивались при помощи детского панадола. Женщины были могучи и прекрасны, играючи избавлялись от целлюлита и лишнего веса, а при одной только мысли о необходимости обновления гардероба им в голову приходило никак не менее 150 новых идей. Это была несомненная и всеобщая гармония. Мужчины были сплошь загорелы, водили дивные автомобили и разговаривали по мобильным телефонам о том, как они играючи разрешают проблемы ослабления потенции в условиях заседания совета директоров банка. Они разбирались в философии Хайдеггера и белье от Кельвина Кляйна, вообще сплошь были начальниками, а подчиненных никаких не было вовсе. Легкость в мыслях была необыкновенная.
Но главное, всюду царила какая-то идиллия в духе Франциска Ассизского, все кружилось в великолепном хороводе, словно в "Идиллии короля": And faith unfaithful kept them falsely true...
Комментарии
Подписаться